Рыжие волосы, зеленые глаза - [105]

Петер Штраус. Это имя Мистраль однажды уже слышал. Он тут же вспомнил где и когда: в Маранелло, летним утром, когда Энцо Феррари пригласил его к себе. Ему припомнился человек огромного роста в обществе молодой и необыкновенно красивой женщины. Такая пара просто не могла остаться незамеченной.

— А этот Штраус и вправду так богат? — спросил он.

— У него столько денег, что он может купить себе все, что пожелает, — решительно заявила Флоретта.

— Ладно, пойдем познакомимся с его приспешником, — согласился Мистраль.

Когда они встретились в «Серебряной башне», гонщик сразу же понял, что Джордано Сачердоте не является ничьим приспешником. Он держался вполне самостоятельно и независимо, по всему было видно, что он знает, чего хочет. Кроме того, Мистраль вспомнил, что уже видел его однажды, когда работал механиком и отправился в Милан, в рекламное агентство, чтобы получить сведения о Марии.

Год начался скверно, но обещал завершиться наилучшим образом.

17

Все надежды и мечты рухнули разом: Мария поняла, что надо начинать с нуля. Ее воздушный шарик улетел. Одно дуновение ветра — и она опять оказалась в состоянии полной неопределенности. Сидя за рулем, она механически фиксировала километры, которые пожирала ее «Феррари», понимая, что перед ней стоит всего лишь одна действительно важная задача: как можно больше увеличить расстояние между собой и Петером, не пожелавшим пошевелить и пальцем, чтобы защитить ее от нападок своего дерзкого сына. Она не держала зла на этого испорченного, вздорного и, похоже, глубоко несчастного юнца. Она злилась только на великого Петера Штрауса, позволившего Джанни издеваться над ней.

Прошло столько лет с тех пор, как она оставила родные места, но ей так и не удалось где-то обосноваться, пустить корни, обрести надежную почву под ногами. Грубого вторжения Джанни хватило, чтобы открыть ей глаза на то, как она отчаянно одинока.

Заметив дорожный указатель, она поняла, что едет по направлению к Римини. Инстинкт направил ее по дороге к дому. Поворот на Чезенатико был недалеко. Она затормозила и остановилась на разъездной площадке. Заглушив мотор, Мария опустила голову на руль и разрыдалась. Плач на мгновение прервался, только когда дверца распахнулась, и она увидела огромную тень, склонившуюся над ней.

— Пойдем. Я отвезу тебя домой, — произнес знакомый голос.

— Уходи, Петер. У меня нет дома, — ответила она, давясь рыданиями.

— Я твой дом, — перебил ее Петер, силой поднимая ее с сиденья и неся на руках к своей машине.

— Оставь меня, — отбивалась она со слезами.

Петер крепко прижал ее к себе и поцеловал.

— У меня нет никого на свете дороже тебя, — прошептал он ей на ухо, — я не могу тебя потерять.

Мария перестала плакать. Человек, которого она любила, бросился за ней следом, и ей больше ничего не было нужно, как только укрыться у него на груди, ощущая спокойную силу его объятий.

* * *

Лето подходило к концу. Над озером в рассветные и закатные часы стали сгущаться первые туманы, в воздухе заметно чувствовалась свежесть. На вилле готовились к приему гостей, и экономка накрыла стол в обеденном зале, украсив его по-осеннему букетами георгинов, пышно расцветших в эту пору на клумбах в саду вокруг виллы.

— Любой пир должен быть в первую очередь пиром для глаз, — любил повторять Петер.

Поэтому званый обед был тщательно продуман и спланирован во всех деталях. В это сентябрьское воскресенье стол был застелен плотной скатертью из органди. На матовой поверхности ткани переливались шелковистым блеском вышитые гладью крупные георгины. Тот же цветочный мотив повторялся на расписанных вручную фарфоровых тарелках. Небольшие букеты георгинов в хрустальных вазах обозначали место каждого из гостей за столом. Мария и Петер расположились на открытой террасе и наслаждались полуденным солнцем, растянувшись на плетеных диванчиках. Из портативного радиоприемника доносились романьольские мелодии в исполнении фольклорного ансамбля.

Петер сделал все, от него зависящее, чтобы привить Марии тонкий музыкальный вкус, но симфонические концерты, на которые он ее водил, всякий раз вызывали у нее ностальгию по группе Казадеи[45], куда больше говорившей ее сердцу, чем все оркестры под управлением Риккардо Мути, Зубина Меты, Карло Марии Джулини и Адриано Марии Барбьери, вместе взятые. Великие дирижеры так и не сумели затронуть чувствительных струн в ее крестьянской душе. Она принималась объяснять Петеру, что простенькие вальсы, полечки, мазурки, весь этот «трендель-брендель», так много говоривший ее сердцу, ассоциируется у нее с залитыми солнцем полями, веселым смехом женщин, замысловатой божбой, которой пересыпали свою речь мужчины, с велосипедными звоночками и развевающимися юбочками девушек, крутящих педали, с летними ночами, полными светлячков, с голосами ее родных.

Петер улыбался, обнимал ее и говорил:

— Оставайся такой всегда, Мария. Ты самая правдивая женщина, какую я когда-либо встречал.

В это воскресное утро в конце лета, пока они ждали гостей, Мария закрыла книгу, которую читала, и целиком сосредоточилась на музыке. Ей вспомнилось другое, уже очень далекое сентябрьское воскресенье, когда она, укрывшись в густой тени страстоцвета на задней веранде старинной крестьянской усадьбы, накручивала на бигуди густые серебряные волосы своей бабушки Джанны. Из приемника, включенного на кухне, где ее родные готовили обед для посетителей ресторана, доносилась музыка, заполнявшая весь двор. Она вновь услыхала голос матери, спорившей с Антаресом, ее старшим братом, услыхала вдалеке рев автомобильного мотора и мысленным взором увидела дерзкий, цвета «вырви глаз» маленький «болид» Мистраля, резко затормозивший неподалеку от усадьбы.