Рыжая магия - [8]

Нет, домой он не пойдет.

Дядя Миша вспомнил вдруг, что он пожилой, кадровый, заслуживающий уважительного отношения рабочий человек, и, строго и требовательно поглядывая на прохожих, долго стоял у дыры в заборе, решительно пресекая попытки пройти к дому незаконным путем.

Потом пришли сумерки, поток нарушителей иссяк тихонько, и дядя Миша удалился на скамеечку возле будки. Зажглась жидкая лампочка; где-то защелкал, запосвистывал соловей. Услыхав его, дядя Миша сразу же вспомнил своего руководящего обидчика. Нет, такое спустить нельзя! Гибнет государственное дело. Он открыл будку, нашел в бумагах бригадира Кости чистый лист, положил его на папку с «обоснованием» и, снова пристроившись на скамейке, стал писать:

«Товарищу Министру Строительства и Монтажа Нулевого цикла плотника-бетонщика СМУ треста „Энскстрой“ Гражданина Мохнутина

РАПОРТ-ЗАЯВЛЕНИЕ

относительно обоснования выдергивания, дальнейшего распрямления с помощью науки, а также сдачи в металлолом использованных в старой опалубке деревянного типа гвоздей различной длины и диаметра, а также относительно безобразного бюрократизма в этом вопросе, проявленного руководящим работником учреждения, подведомственного Вам, товарищ Министр Строительства и Монтажа, так называемым товарищем Соловьем. Этот так называемый руководящий товарищ, кроме того, что держит в своем кабинете птицу, не имеющую отношения к обстановке и источающую гнусный, зловонный запах…»

— Чего это ты тут строчишь?! — каркнул кто-то у него над ухом; дядя Миша оторопел и замер. Узкая кисть в темных нитяных перчатках легла на бумагу.

— Не отдам! — взвизгнул плотник.

— Тебя никто не спросит, — произнесли сверху.

И тут же белая папочка из тонкого картона с лежащим в ней «обоснованием» была вырвана из его рук и брошена вниз, прямо в зубы неведомо откуда взявшемуся черному пудельку, который порскнул во мглу.

«Так вот кто это!» — подумал Мохнутин и, повернув голову, убедился в правильности мысли: рядом, за плечом, стояла Комендантша. Горесть об утраченных бумагах перешла в ненависть, заледенила:

— Вы что это, гражданка, позволяете себе? Поч-чему на объекте?! Смирно! Равняйсь! А-т я тебя-а!.. — И он бросился к старухе с намерением заломить ей руки и представить куда следует. Но она с несвойственной возрасту легкостью ускользнула от него, отбежала в сторону, на бегу стаскивая с себя плащ. Словно тореадор, вытянула руку и подняла его вверх, — теперь только он белел в темноте да старухино лицо, неестественно бледное. И когда дядя Миша снова побежал на нее, она выбросила плащ вперед себя. Плащ опутал тело, повис непонятной тяжестью, однако стряхнуть его оказалось непросто. С ужасом плотник почувствовал, что плащ намертво висит на нем, и не только висит, но и упруго борется, крутит, пытается уронить на землю. Ах, ах ты!.. Вроде сил в нем было и не шибко много, но — куда девать сковавший тело страх? Плащ и упасть не давал: вертелся, в обнимку гнул туда-сюда шею, словно баловался, а Комендантша бегала рядом и подзадоривала:

— Одолевай, обарывай! Жми его, дави! Одолевай обарывай!

Наконец плащ, словно выдохшись, распластался по грязи, потянув на себя дядю Мишу. Он шлепнулся на него, сел и стал что есть мочи отползать назад, подальше от старухи. Одной рукой помогал себе двигаться, другую же вытянул вперед, сделал пальцами рога и завыл трясущимися губами давно, кажется, забытое и вдруг вспыхнувшее в памяти заклинание «Шилцы-вилцы-цыгорцы-ходилцы! Шилцы-вилцы-выгорцы-ходилцы!» Некогда бабушка с этим заклинанием выгоняла веником из избы нечистую силу. «Шилцы-вилцы! Ы! Ы! Ы-ы-ы!..» Как он ни дергался на плаще, сползти с него никак не удавалось: шлепнувшись на середину, так и оставался на ней. И расстояние от него до старухи было прежним.

Комендантша подняла ладонь. Дядя Миша вскинулся и замер, выпучив глаза. Она подошла, погладила по стоящим дыбом волосам, наклонилась:

— Ты отдыхай. Здесь тебе мя-агко будет. Отдохни. Шибко задумался ты. А я пойду. Сын ждет. Он ведь у меня следователем работает.

Тут же она исчезла, а Мохнутин попытался было подняться, но не смог — плащ словно держал его, и он опустился обратно, на его ставшее неожиданно мягким и нежным ложе.

Свистнул, залился и снова повел свою мелодию соловей. Шумнули деревья — где-то за забором, вблизи от стройки, — слышно было, как прошел ветер в их кронах. Затем он опустился, двинулся низом, шурша по земле, и коснулся головы бедного плотника. Дяде Мише показалось сразу, будто он снова стал молодым и таким же вечером в своей деревне, еще не заброшенной жителями, а полной ребят и девок, сидит на лавочке возле своей избы и играет на двухрядке. Чуб вьется из-под козырька фуражки с пуговкой наверху, с вложенной внутрь по кругу картонкой. Сам он чуть хмелен — хватил дома перед тем ковшик бражки. Через месяц ему идти в армию, и он гуляет. Кто подойдет к нему сегодня, он сам не знает. Но кто-нибудь из друзей да подойдет, и они побредут по деревне, горланя частушки, дразня собак:

По деревне я иду,

Ахаю да ухаю,

Ох и худо тому будет,

Милку с кем застукаю!

Ты, милашечка, не вой,

Я теперича не твой,

Я теперича не твой,