Рыцарский долг - [92]

— Спасибо, Тристан! — Жак наконец-то вспомнил имя монаха. Склонив голову в благодарном поклоне, принял от него письмо и отвернулся обратно к окну.

По мере того как он вчитывался в ровные строчки, написанные аккуратным, прямым почерком, лицо его становилось все мрачнее. Когда он, наконец, добрался до конца и поднял голову на патриарха, губы его побелели и сжались в две узкие прямые полоски, а лоб пересекла глубокая вертикальная складка.

— Ну что, сын мой, — к нему возвращался приосанившийся Геральд, — теперь мы можем спокойно поговорить. На обед не приглашаю, сам знаешь, что этот еретик устроил нам форменную осаду, и в патриархии вскоре совсем не останется провианта…

— Прошу простить меня, ваше высокопреосвященство, — не особо церемонясь, перебил его Жак, его сейчас меньше всего интересовали проблемы оголодавшего прелата, — я очень устал с дороги и плохо соображаю. Мне необходим небольшой отдых, после чего я с радостью отвечу на все ваши вопросы.

Его высокопреосвященство, мигом позабывший о рыцарях разгромленного ордена, милостиво позволил Жаку отдыхать и, в знак особого расположения, не выходить к вечерне, обязательной для обитателей патриаршего квартала. Благословив его унизанным кольцами перстом, Геральд вернулся к прерванному богоугодному занятию — подготовке интердикта Акры.

Жак покинул резиденцию патриарха, но не отправился в келью, которую они в свое время делили на двоих с Робером, а, сжимая в кулаке прочтенное письмо, возвратился в подземный ход. Пройдя под землей почти весь город, он добрался до выхода, расположенного в Темпле, неподалеку от Магистерской башни, объяснился со стерегущими вход охранниками, поднялся на поверхность и, в сопровождении одного из тамплиеров, отправился прямо к великому магистру. Весь остаток дня они беседовали с мессиром Пере де Монтегаудо с глазу на глаз при закрытых дверях. Когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, Жак, сжимая в руках еще две только что подписанные грамоты, возвратился по тоннелю в дом мастера Грига, с благодарностью принял предложенный ужин и отошел ко сну. Рано утром, никому ничего не объясняя, он покинул Акру и отправился в Тир.

Патриарх Геральд и архидьякон Дагоберт напрасно ждали его возвращения. По истечении трех дней они, окончательно убедившись в том, что рыцарь исчез столь же бесследно, как и появился, отправили сообщение об этом папе и возвратились к более насущным делам — выживанию из своих владений надоевшего всем императора.

Жизнь в окрестностях Тира текла тихо и размеренно — казалось, что последние события вовсе не коснулись здешних мест. Крестьяне пололи грядки и ухаживали за плодовыми деревьями, на перекрестках дорог, расхваливая свой товар, вовсю горланили продавцы, а к главным воротам города негустым потоком тянулись идущие из Сирии караваны. Жак не стал въезжать в город. Он миновал гипподром, добрался до селения маронитов и вскоре остановился у знакомых ворот.

Дом Хафизы встретил его так, будто он оставил его только вчера. Над соломенной крышей, преддверием скорого ужина поднимался печной дымок, на плотно утрамбованной земле сновали юркие ярко-рыжие куры, петух, взгромоздившись на шаткий забор, с надменностью султана оглядывал свои владения, а в соседнем дворе привычно жаловались на тяжелую и беспросветную жизнь ослы, только что доставившие с причала утренний улов. Сама хозяйка, отчаянно размахивая большой плетеной хлопушкой, выбивала зимнюю пыль из огромных перин, развешанных на длинной, пересекающей двор веревке.

Крик радости, изданный Хафизой после того, как, заслышав гомон на улице, она, обернувшись, разглядела, кто именно стоит у ворот, был слышен, наверное, и в Сидоне. Бурей промчавшись по своим владениям, сирийка распахнула тяжелые створки, смела перины, перегораживающие проход, влетела в дом и, не успел Жак заехать внутрь и спешиться, как она его уже встречала стоя на пороге в своем самом лучшем наряде, который надевала лишь на самые большие христианские праздники. Жак понимал, на какой вопрос она ждет сейчас ответа, и сердце его в который раз сжалось от боли, которую он, словно несущий недобрую весть гонец, доставлял, рассказывая о гибели своих друзей.

— Я не буду тебе лгать, Хафиза, — тихо произнес он, приближаясь к женщине, — Робера больше нет. Я и сам до сих пор не верю в это, но он сражался и погиб у меня на глазах. Это случилось всего две недели назад. Мне очень жаль.

Хафиза происходила из древнего финикийского рода, и текущая в ее жилах кровь воинов и мореплавателей, многие сотни лет державших в страхе все Средиземноморье, не позволяла ей прилюдно выказывать свои чувства.

— Пойдем в дом, Жак, — медленно вымолвила она, опуская к полу глаза, — расскажешь мне все как было…

Честно поведав обо всем, что он видел собственными глазами и о чем мог рассказать, Жак отдал дань мгновенно появившейся на столе жареной рыбе, пообедал и перешел к тому, ради чего он, собственно, и приехал в Тир. Он вышел во двор, к сложенной под навесом поклаже, и возвратился в дом, держа в руках увесистую переметную суму, поставил ее на стол, расстегнул ремни и откинул клапан. Сумка оказалось доверху заполненной тускло блестящими золотыми монетами.