Рыцарский долг - [88]

Убедившись, что проникнуть в тайну столь странного изгиба пастырской карьеры ему не удастся, Жак, дождавшись, когда монах завершит трапезу, поднялся со скамьи.

— А теперь, отче, отведи меня к Гробу Господню, — сказал он тоном, не предполагавшим ни малейших возражений.

Монах не стал возражать и не высказал ни малейшего удивления. Он вытер руки об полы своей рясы, порылся в дальнем углу, достал большую, в руку толщиной, сальную свечу, зажег ее от стоящей на столе лампы и, жестом пригласив рыцаря следовать за собой, покинул келью.

Они пересекли пустое пространство и оказались под куполом небольшой базилики, известной всему христианскому миру как Царская опочивальня — Кувуклия. Миновав помост, соединяющий храм с гробницей, Жак с монахом остановились подле камня, отваленного ангелом от Гроба Господня. Отсюда, через неширокий проход, было видно погребальную камеру и ложе Спасителя, с которого он, приняв смерть и искупив грехи человечества, восстал к новой, вечной жизни.

— Зажги мне все свечи, что здесь есть, и ступай к себе, — склоняясь в низком поклоне, тихо произнес рыцарь.

— Да как же так, монсир, ведь запрещено… — попробовал возразить монах, но Жак бросил на него взгляд настолько тяжелый, что тот осекся на полуслове.

— Я оставлю тебе пожертвование, достаточное для того, чтобы целый месяц освещать весь храм свечами португальского воска и лампами, наполненными лучшим оливковым маслом, — тихо проговорил Жак.

Монах склонил голову, всем своим видом показывая, что он, скромный служитель храма, вынужденно подчиняется грубой силе. Вскоре небольшое помещение осветили десятки свечей.

— Покинь меня, — устремив взгляд на гробницу, повторил рыцарь, — я хочу остаться здесь один.

Монах поежился, втянул плечи, перебирая толстыми пальцами большие сандаловые четки, забубнил молитву и, пятясь назад, растворился в темноте.

Жак, оставшись в одиночестве, взял в руки меч, по рыцарскому обычаю воткнул его в щель между каменными плитами и опустился на колени. Он вдруг подумал, что с тех самых пор, как святая Елена приказала возвести над этим местом первую базилику, мало кому из мирян довелось здесь молиться в полном одиночестве. Он сложил перед собой ладони и зашептал «Отче наш…», вспоминая о Робере и братьях, что остались в проклятом ущелье, и долго молился, что-то тихо нашептывая и произнося имена, так что притаившийся в нише монах, как ни напрягал слух, не расслышал ни единого слова.

Жак продолжал молиться, не замечая, что свечи уже давно оплыли и начали гаснуть одна за одной. Казалось, что в этом особенном месте само время течет по иным законам. Рыцарь возвратился в келью перед самым рассветом и устроился спать прямо на земляном полу, укрывшись шерстяным плащом и подложив под голову седло.

Проснулся он, разбуженный жаркими солнечными лучами. К удивлению Жака, монах, столь радушный и гостеприимный вчера, теперь откровенно тяготился его присутствием и, даже получив обещанное пожертвование, явно желал поскорее распрощаться с рыцарем, проявляя при этом плохо скрытое нетерпение. Он то и дело прислушивался к происходящему на улице, при этом в непритворном беспокойстве морщил лоб и закатывал глаза.

— Уж и не знаю, как бы вам сказать, сир, — в конце концов, решился он объясниться. — В общем, дело такое, что соглядатаев да недоброжелателей, как вы сами понимаете, тут пруд пруди. Что госпитальеры, что тевтонцы, а в особенности змеи-францисканцы, что спят и видят, как им в церковь Святого Гроба перебраться. Не ровен час узнают, что я здесь богомольца приютил, да немедля и доложат в Акру. А за столь тяжкое прегрешение меня лишат монашеского сана, заработанного тяжким многолетним послушанием. Так что, пожалей, монсир Жак, недостойного инока, ибо в миру ему не найти ни жилья, ни пропитания…

Не желая доставлять неприятности монаху, который и так сделал для него больше, чем ему позволяла его должность, Жак тепло распрощался со старым знакомым и, взвалив на плечо неподъемные от золота сумы, двинулся в сторону выхода. Теперь, когда храм освещали косо падающие на пол солнечные лучи, он уже не казался таким загадочным и бесконечно огромным, как вечером.

Не успели они пересечь центральный неф, как вдруг им перегородила дорогу ошеломляюще странная процессия. По каменному полу, цокая коготками, по-хозяйски трусили две огромные черные крысы, а вслед за ними, смешно переваливаясь на лапках, семенил выводок в полтора десятка забавных разномастных крысят. Та, что покрупнее, вероятно отец семейства, совершенно не опасаясь людей, остановилась, села, отбросив длинный хвост, и, сверкая глазами-бусинками, без тени смущения начала разглядывать рыцаря и монаха. Жак разглядел у нее на груди яркое белое пятно. Крыса, не отрывая взгляда от людей, что-то пискнула приказным тоном, и выводок продолжил путь за ее спиной. Дождавшись, пока крысиное семейство пересечет открытое пространство и скроется в дальнем притворе, счастливый отец медленно опустился на передние лапы и, ни на миг не теряя достоинства, удалился по своим утренним делам.

— Недавно здесь объявились, — оправдывающимся тоном пробубнил монах, — видать, богомольцы со скарбом на телегах привезли. Я таких крыс, черных да здоровых, только в портовых городах встречал. Здешние, иерусалимские, совсем другие — рыжие, тощие, носатые и трусливые. Теперь живут, проклятые, как у себя дома, масло и воск таскают. Я сперва с ними воевал, а потом привык. Тут хоть и святое место, а по ночам, ежели в одиночку, такая порой оторопь берет — не то что такой твари, и таракану будешь рад…