Рыцарь ночного образа - [27]

Я должен отметить скорость, с какой врачи и сестры носились от кабинки к кабинке, закрывая и открывая занавески. Я слышал предсмертные крики и звуки торжествующей жизни.

Около четырех утра объявили, что опасность миновала, и сказали, что меня переводят в палату наверху.

Лэнс проводил меня наверх и нежно обнял на глазах недовольной белой сестры.

— Ну, милый, завтра у нас утреннее представление, мне лучше пойти соснуть хоть часок.

Сестра издала хмыкающий звук накрахмаленного недовольства. Он повернулся к ней с медленной смертельной ухмылкой и сказал:

— А вы позаботьтесь об этом маленьком негре альбиносе.

Когда он ушел, я потребовал у нее снотворного.

— После такого шока? Вы шутите?

Ладно, я встал с кровати и натянул на себя свою одежду. Было очень больно идти с моими слоновьими лодыжками вдоль длинного коридора до дежурной сестры, но я дошел и сказал сестре, у которой глаза на лоб вылезли от удивления:

— Пожалуйста, вызовите мне такси.

— Это больница, а не отель, откуда вы можете уехать сами, здесь вы должны подождать, пока вас не выпишут.

— Я сам себя выписываю.

И пока она звала на помощь, чтобы задержать меня я, ковыляя, выбежал в объятья снежной бури, и так сложилось, что Бог послал мне свободное такси.

(В распоряжении у Бога есть и такси, и внезапное метро.)

— Отвезите меня в —…

В этот отчаянный момент я никак не мог вспомнить название отеля.

— Куда?

Я увидел, что два молодых врача выскочили из дверей, чтобы задержать меня, и от ужаса название отеля всплыло в моей памяти.

— Отель «Нобль», быстро!

— Остановите его, он —…

— Что у тебя за проблемы, парень? — спросил водитель.

Я засмеялся и сказал:

— Любовь и собака.

Когда я вернулся в свой двухместный номер, Лэнс дрых без задних ног, и у дверей меня встретила собака, которая немедленно начала лизать мои лодыжки.

Сосед не спал.

— Или ты, или собака, — сказал он.

— Что именно?

— Один из вас должен уйти.

— Так как собака — это волк, или близкий родственник волков, так, может быть, тебе стоит отпустить ее в лес, если она представляет такую опасность для человечества?

— Ты не имеешь никакого отношения к человечеству, по моему мнению, или по мнению собаки, и собаке в лесу без меня не выжить. У тебя есть Лэнс, а все, что есть у меня — это моя собака.

Ответить было нечего.

Я дополз до кровати, и хотя Лэнс никогда еще не был теплее, приятнее на ощупь и надежнее, я прошептал нашему соседу:

— Хорошо, уйти должен я, ты оставайся с собакой, но занимайте с ней одноместный номер.

— Одноместные трудно получить.

— Я знаю, но мне они достаются часто.

(Сегодня ночью, например.)

* * *

Я останавливаюсь, чтобы передохнуть, смотрю на BON AMI.

Что такое BON AMI, точнее, чем это было? Я знаю, по-французски это означает «добрый друг», «хороший друг», и я помню, что когда я спросил Лэнса — вскоре после того, как начал пользоваться BON AMI как письменным столом, — он сказал:

— Черт, это какое-то старье, давно вышедшее из употребления, то же ждет и нас с тобой когда-нибудь.

Это не все, что он сказал. Лэнс ненавидел BON AMI, потому что любил свой сон, и по той же причине он ненавидел черное домино без глазных прорезей, которое ему подарила Моизи в те дни, когда еще могла позволить это себе — до того, как она бежала от всего такого. Он утверждал, что они давят ему на глазные яблоки и портят его зрение. Конечно, дело было не в этом. Его глазные яблоки были совсем не теми шарами, на которые BON AMI и черное домино давили. Те шары были в его штанах — Лэнс ненавидел BON AMI и черное домино, потому что они мешали или задерживали его ритуалы любви, которые были для него самым главным условием хорошего ночного сна.

— Оторви свой зад от BON AMI и немедленно в кровать, малыш!

— Мой зад не касается BON AMI.

— Не пререкайся со мной, Телма.

— Если ты еще раз назовешь меня Телмой, я…

— Что я?

— Я назову тебя…

— Ты меня никак не назовешь, потому у меня есть вот этот направленный на тебя королевский жезл, а у тебя только одна пара…

Разговор в этом стиле мог продолжаться и дальше, но я упрямый писатель, такой же упрямый, как и неудавшийся, и если Лэнс продолжал пытаться оторвать меня от «голубой сойки», когда мне она была нужнее, чем он сам, я убегал по лестнице и продолжал писать в баре «Десятый пирс» — он когда-то находился через дорогу от склада, но уже давно не существует.

(Я помню, что когда летними ночами я проделывал такое, Лэнс шел за мной в «Десятый пирс», угрожающе входил в двери, его оголенный торс над брюками блестел, как только что отполированная бронза, и все смотрели на него, а он смотрел на меня, делающего вид, что не заметил его появления. Он садился у стойки и начинал самым диким языком обсуждать мою персону.

— Видите этого хуя, который делает вид, что он писатель?

Бармен обычно бормотал что-то вроде сдавленного «ага», двое или трое пьяных поворачивались, чтобы посмотреть на меня и сделать пару замечаний, после которых я один раз запустил в них пивной кружкой, но обычно бармен своевременно подмигивал им, предупреждая, если они еще не знали, что говорить обо мне и Лэнсе было очень опасно. И Лэнс продолжал в том же духе:

— Воображает, что сделал литературную карьеру, но мне-то прекрасно известно, что вся его карьера — то, на чем он сидит, если случайно не стоит или не лежит.