Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [39]

Мими то ли всхлипнул, то ли икнул. Пантя продолжал, не обращая на него внимания:

— Ха! Такое уж твое счастье, Хория Гергинеску-Подурь, что ты на меня напал. Другой, попроще, на моем месте, может, и стерпел бы все, но я-то не так прост, как тебе кажется. Я не я буду, если ты об меня не споткнешься.

Он примолк, потер подбородок и потряс Мими за плечо.

— У вас здесь есть чего-нибудь выпить?

Мальчик неловко вывернулся из-под его руки, на негнущихся ногах прошел в другой конец комнаты, с натугой, как одеревенелый, согнулся, достал из шкафа бутылку цуйки. Протянул ее Панте и присел на край кровати, сложив руки на коленях.

— Знаешь, как я с ним? — Теперь Пантя больше махал руками, чем говорил, не выпуская из рук бутылку. — Один раз, когда нас вытащили на полевые учения, я сбежал. И автомат прихватил, с холостыми… И — прямиком в сад. Выломал доску в заборе и ввалился. А тут и караульщик как раз набежал, старый хрен, ружьецо с солью и две псины — по мою душу… Ну, я дал очередь. Псины наутек, а дед, тоже пес паршивый, в штаны наделал. Ружьецо выронил, руки вверх, как в кино. Я ему: «Молодец, дед, хорошо обучен. Так и стой, руки вверх, пока я не скажу…» И знаешь, что я потом сделал?

— Что?

— Ха! — победительно хохотнул Пантя и с воплем закружил по комнате, швыряя подушками, ногой сбил стул, выдернул из-под Мими покрывало и кинул его на пол. — Знаешь, что я сделал? — повторил он, страшно тараща глаза. — Ха! Я ему целую делянку угробил. Драл и дергал, драл, драл, драл!.. На! На тебе, Хория Гергинеску-Подурь, будешь меня помнить! Яблони потоньше вырывал с корнем, а потолще — обламывал ветки, ни одну не пропустил… Два часа вкалывал. Не за страх, а за совесть!.. И все то время караульщик плелся следом и подкатывался ко мне то так, то эдак, будто милостыньку клянчил. Как за собственный сад просил. Я ему говорю: «До старости дожил, ума не нажил, холуй холуем, тебе бы только прислужничать!..» Но я тоже хорош — не догадался с собой топор прихватить, тогда бы я… Ха! Ну, а так — хотя бы чуток пары из себя повыпустил. И — ни одного яблока не взял! Ни самого поганенького! Я рассчитал, где его, Гергинеску, самое больное место. А?! Я ведь мог ему просто накостылять или яблони пообтрясти. Но я тонко рассчитал!.. И вот в тот же вечер на перекличке кто, ты думаешь, ходил от солдата к солдату с фонарем, искал виновника? Дед! Сторож!.. А Хория Гергинеску-Подурь, чтоб его черти взяли, тащился следом за сторожем и уж так плакал, так убивался, так волосы на себе рвал, будто умер у него кто… Думаешь, тут-то я и попался, как муха в молоко? Нет. Я знал, что дед приползет на меня ябедничать, оттого и сбежал с ученья… Вернулся в казарму и честно признался, что ходил в самоволку. Знаешь зачем? Хе-хе! Чтоб под арест сесть. Старшина меня спросил, с какой такой радости я ушел в самоволку, а я сказал, что навещал подружку… Хе-хе! Он и сам уже знал, от других, я нарочно кое-кому натрепал, что, мол, сбегу сегодня к подружке!.. Ну вот, сижу я на губе за окошком, а эти двое ищут… черта в ступе…

Мими захлебнулся в отчаянном хохоте, а Пантя снова смерил его осовелым недоверчивым взглядом.

— Ты что, а? Чему радуешься?

— Так ему, так ему! — сквозь всхлипы приговаривал Мими.

— Ты что, а? Не слышишь? — повысил голос Пантя. — Тебе-то что до этого Гергинеску? Что он тебе-то сделал?

— Н-ничего, — промямлил мальчик.

— А что ты тогда лезешь? Я что, спрашивал твое мнение?

Мальчик съежился и старался не дышать.

— Чему радуешься, а? — ревел Пантя. — Что они меня накрыли в конце концов, да? Этому ты радуешься?

— Нет, — пискнул Мими.

Гость побуравил мальчика подозрительным взглядом, но, убедясь в его невиновности, презрительно процедил:

— А нет, так молчи в тряпочку.

Он обмяк, сел, вытянув ноги под стол, закрыл глаза и замер, как будто уснул, но вдруг встрепенулся:

— Эй, послушай, а что же сестрица-то твоя не идет? Где это она шлендает об эту пору?

Мими озадаченно поскреб затылок.

— А ну-ка скажи. — Пантя так и сверлил его глазами. — Это что, каждый вечер твоя сестра Лива так поздно возвращается?

— Н-нет…

— Отец с матерью на крестинах, ты, вроде, так сказал? Родители, выходит, на крестинах, а она, значит, и рада улизнуть из дому!.. Гм! У меня о ней было другое мнение!.. Я к ней со всем уважением… А она, значит, так!..

Он навалился грудью на стол, приподнялся и застыл, уставясь в пространство.

— М-да, — выговорил он, как будто с трудом отдирая язык от нёба. — Они меня накрыли… Не знаю уж, как они догадались заглянуть на губу, и тут-то сторож меня и признал… Старье, помирать пора, а он на меня как кинется — того и гляди зенки выцарапает. Завопили все как одержимые: «Вот он, вот он!..» Ну! Так я им и признался! Нашли дурака. Я сказал, что враки, что ему мерещится, что я знать ничего не знаю… Поклялся всеми святыми, что это не я был, в общем, держался насмерть… Уже и комендант на меня напустился — что, дескать, под трибунал отдадим, что это, дескать, преступление, что Гергинеску ученый-разученый, а его яблоки черт знает какие специальные… Гергинеску воет-причитает, прямо смотреть тошно… И всё-то они мне когтями в глаза целятся, ну так бы и выцарапали!.. Испугать меня думали! Хе! Я стоял на своем. «Неправда. Не я это был. Я был у подружки». Две недели отпирался. Не признаюсь, и все. Гергинеску, чертов сын, все приходил и причитал, это чтоб отомстить, значит, сад-то все равно в прежний вид ему уже не привести. Комендант на меня орал до хрипа, а я все нет, да нет, я не я, дескать… Они бы меня, наверное, все равно засадили, да тут сообразили спросить, у какой именно подружки я был. Я поначалу не хотел говорить, у кого был, да они меня приперли к стенке… Тут кто хошь, хоть сам черт, поддался бы, когда тебе когтищами в глаза.