Рыцарь Фуртунэ и оруженосец Додицою - [37]

— В восьмом.

— М-да. Школа — оно, конечно, тоже ничего. Но главный учитель — жизнь. Учиться у нее надо, иначе останешься тряпка тряпкой. Ноги только об тебя вытирать.

Мими смотрел на него с восхищением. Подпер ладонями подбородок, поставил локти на стол и забыл про дымящуюся на краю тарелки сигарету.

— Ясно говорю? — продолжает солдат. — Если не будешь глядеть в оба, тебя всякий в два счета обставит. А какой резон в дураках оставаться?

Он плеснул себе еще наливки, прижмурив один глаз — от дыма зажатого в углу рта окурка. Выпил, облизнул губы и обернулся вполоборота к фотографии в рамочке на стене.

— Папаша?

— Угу.

— В жандармах служил?

— В жандармах.

— Та-ак!.. Я бы ему советовал поостеречься. Я вот трудармию прохожу, потому что мой папаша тоже был реакционер. Эту карточку, в форме, вам лучше припрятать. Другой нету?

Мальчик пожал плечами.

— Эхма! Опасно это для папаши. Скажут: ишь вывесил, про прежние времена хочет напомнить? Строй, значит, намеревается подорвать… Он жив?

— Да, — чуть слышно подтвердил Мими.

— Я по личному опыту говорю. — Гость нахмурился, недовольный видимым легкомыслием мальчика. — Моего отца записали в кулаки, а я из-за этого хлебнул горя — ты уж мне поверь! Какой мне интерес тебе врать? Я ради твоей сестры предупреждаю, ради Ливы. Если бы не она, стал бы я вмешиваться! Как будто мне только и дела — печься о твоем папаше, раз ему самому на себя плевать!.. Как-нибудь ученые, знаем: язык мой — враг мой. Тары-бары не разводим с кем попало. — Он жадно затянулся, погасил окурок, раздавив его ногтем о дно тарелки. — Я тебе больше курева не предлагаю. Только добро переводить.

Мальчик смутился, тоже потушил сигарету, выбросил окурки в помойное ведро и ополоснул тарелку.

— Меня зовут Валер Пантя. А тут у вас — Кавалер, может, слышал? — подозрительно сказал гость.

— Нет, — ответил Мими и покраснел.

— Ну вот, так меня некоторые называют, потому что у меня были отношения с разными девушками… Это, конечно, не значит, что я твою сестру не уважаю. Нет, ее я очень даже уважаю. А кто меня так обзывает, я тому мозги вправлю!

Мальчик слушал с отвисшей челюстью, он уже никого не изображал, а хотел только одного — чтобы ему позволили слушать. Пантя опрокинул в рот остатки наливки из стакана и, сощурившись, продолжал:

— Я раньше тоже был размазня, а людям только того и надо… Вот я тебе сейчас расскажу, что со мной раз случилось, еще до армии. Мне тогда только еще повестка пришла. Да, так работал я, значит, на разгрузчике, несколько месяцев. Это меня отец к делу приставил, чтобы я в армию не пошел с пятном на социальном происхождении, как кулак и все такое прочее… Эх! Они все равно потом дознались, хоть я и отработал порядочно на разгрузчике… Ты небось не знаешь, что это за штука — разгрузчик? Не знаешь. Разгрузчик — это такой мудреный механизм, куда подают товарные вагоны с углем или там с рудой… Тягач задвигает вагон в такие как бы клещи, они его зажимают хорошенько и переворачивают вверх дном, как ты бы, скажем, ящик перевернул. Ладно. И… мы там работали с одним корешком, Фане, на смену. Казаку Штефан его звали. Я от него смену принимал, ему и сдавал. Мы на пару отвечали за всю технику, за вагоны и за все такое прочее. И… нет, ты только послушай! Значит, пришла мне повестка. Было это в канун рождества. Я и думаю: смотаюсь-ка я домой, к папаше, привезу вина. Как-никак, последние все-таки праздники дома, хоть выпить с горя. Заметано — сделано. Прихожу я к этому самому Фане на разгрузку и прошу его как человека: «Хочу, дескать, за вином смотаться домой, на дорогу туда-обратно сутки уйдут. Если ты меня подменишь на разгрузке, мою то есть смену тоже отбарабанишь, я тебе поставлю бутыль — пузатую, оплетенную». Так и сказал, слово в слово. А этот тип — ну ломаться, ну кочевряжиться. Но только для проформы, потому что какой же дурак откажется от дарового вина? Это он ломался, чтобы я попросил получше. Пришлось ему пообещать и деньги с получки отдать за смену… Отбыл я, значит, домой, а он заступил на мое место. Откуда мне было знать, с кем я имею дело?

Он взял бутылку за горлышко, хлебнул, поставил ее себе на колено.

— И смотри, что вышло: возвращаюсь я из деревни и первым делом, прямо с вокзала, заявляюсь к этому самому Фане, чтобы честно отдать ему положенную бутыль. Раз обещал — железно! А он, Фане-то, хиханьки да хаханьки, берет мою бутыль и мне ни слова. И что, ты думаешь, оказалось? Пока меня не было, этот гусь в мою смену загубил вагон. Не знаю, как его угораздило, только он расколол вагон. Прихожу я за получкой, а мне не дают. Я им: «Это почему я не могу свои деньги получить?» А они мне суют бумагу, и там черным по белому значится, что я должен оплатить убытки, две зарплаты целиком отдать — из-за оплошности этого гуся!.. Я прямо глазам своим не поверил. Кинулся к нему и говорю: «Ты напакостил, а мне платить?» А он мне: «А кому же еще? Смена-то твоя была!» В общем, не поняли друг друга, я плюнул, хотел уйти, а он говорит: «Постой, а моя доля где — я же за тебя смену отработал!» Я прямо ушам не поверил. Это ж надо такое придумать. Ладно, думаю, я заплачу за твое ротозейство, я заплачу за смену, и вино мое ней. Да только смотри не поперхнись. Потому как я этого так не оставлю, ясно? Я тебе не спущу!