Рыцарь бедный - [111]

– Молодежь-то что, – ответил Шифферс, – с годами поумнеет. Сбивают с толку ее такие люди, как Лебедев да Юревич. Да и что с нее требовать, если даже сами заправилы общественного мнения, деятели печати не понимают значения шахмат. Уж кому-кому, а им бы следовало… Вот, к примеру, Адольф Федорович Маркс, издатель «Нивы» – да вы его знаете! Когда ни приду в редакцию с очередным шахматным отделом для «Литературных приложений», выйдет ко мне с толстенной пачкой писем в одной руке и с тоненькой в другой и начнет тыкать: «Смотрите, как мало писем по вашему шахматному отделу! А вот сотни писем с решениями головоломок и кроссвордов! Не сравнить! Значит, публике не шахматы ваши нравятся, а загадки да „смесь“!»

– Знаю! – махнул рукой Михаил Иванович. – Он и меня так дразнил, когда я вас заменял по отделу. Этим торгашам, кроме рубля, кроме подписчика лишнего, ничего не дорого. Помните, как тот же Адольф Чехова кругом пальца обвел? За семьдесят пять тысяч, да и то в рассрочку, купил все сочинения такого замечательного писателя, а потом сотни тысяч нажил на них.

– А я, Михаил Иванович, присутствовал при том, как Чехов отбрил его, – оживился Шифферс. – Приехал недавно Антон Павлович в Петербург, в злой чахотке, еле ноги волочит. Зашел к нам в редакцию. Выходит к нему сам Адольф. Неловко ему, что так надул больного писателя, и говорит: «Разрешите вам подарить пять тысяч на лечение». Тот посмотрел на него долго-долго. Человек деликатнейший, не выругался, а тихо ответил: «Я подарков не принимаю». Наверно, хотел сказать: «подачек». Ну, Адольф и так понял, покраснел весь… Расщедрился на пять тысяч! Это самому Чехову, а что же ожидать такой козявке, как я. Болею вот, через силу хожу, а свалюсь, копейки не пришлет. А ведь сколько лет я на него верой и правдой работал.

– И создали лучший в мире журнальный шахматный отдел! – тепло сказал Чигорин. – И я это говорю, и все. Гордиться этим должны, а не унывать!

– Все так, Михаил Иванович, да ведь утешение плохое, что другим не лучше нас. И на Западе не лучше. Стейниц в сумасшедшем доме для неимущих умер. А чемпионом мира был! Вы вот удивляетесь, верно, что я к этому зазнавшемуся хаму Дадьяну, который вас так обидел, играть хожу и хвалю его в печати… Презираете, может, меня…

– Что вы, Эммануил Степанович, – поспешно перебил Чигорин. – Я все понимаю. Нужда пляшет, нужда скачет, нужда песенки поет. Она вас заставляет кривить душой.

– Я стар, болен, крышка скоро. Нет сил играть и работать. А от Дадьяна получишь несколько десятков рублей, – неделю-две проживешь в достатке и на докторов хватит. А что Дадьян будет хвастаться, что, дескать, победил меня – плевать! Все равно никто не поверит, кроме таких же знатных оболтусов… Да и настоящих шахматистов наперечет осталось. Мы с вами – последние могикане.

Чигорин покачал головой.

– В этом я с вами не согласен! Есть среди молодежи и талантливые. Дуз-Хотимирский, Левитский, Рубинштейн из участников, Евтифеев у нас в Питере, Гончаров в Москве. Но беда в том, Эммануил Степанович, что при нашем «расейском» режиме неоткуда ждать большого пополнения. Кто играет? Интеллигенция, дворяне да чиновники. А простой народ? Господи! При четырнадцатичасовом рабочем дне как может рабочий думать о шахматах? Лишь бы кое-как поесть да соснуть до нового гудка! А крестьяне? Почти все безграмотны, задавлены недоимками, налогами. Я недавно наткнулся на рассказ Чехова «Мужики». Ну, скажу я вам!..

Шифферс кивнул:

– Читал. Потрясающая картина деревенского упадка! Прямо в глазах стоит.

– Вот-вот! И еще прочел как-то повесть Вересаева «Конец Андрея Ивановича». Из рабочей жизни. И там – и там сплошной мрак! Нет, пока народ в этакой нищете и бесправии, никакая культура, никакие шахматы в голову не полезут… Я не революционер, далек от всего такого, но уверен, что допрыгаются наши господа до кровавой революции! А когда наступит новая жизнь, тогда и культура расцветет, и для шахмат место под солнцем найдется.

Чигорин вскочил и нервно заходил около скамейки. Шифферс печально улыбнулся.

– Мечтатель вы, Михаил Иванович, каким были, таким и остались! Фантазер! Как я увидел вас впервые тридцать лет назад у «Доминика», – робкого, застенчивого, с пылающими глазами и тонкими, нервными руками, – так и подумал сразу: «Наверно, поэт какой-нибудь». Что ж, не на много ошибся! Вы и впрямь стали поэтом, только шахматным. И сейчас заговорили, как поэт, о счастливом будущем России – убогой и нищей. И как все поэты, умрете с голоду в какой-нибудь петербургской мансарде… Что ж, пора идти на игру. А потом потащусь к светлейшему князю играть по консультации. Он с Лебедевым, я с Юревичем. Мы прикинули держаться ходов двадцать пять, а потом сдаться, чтобы не тянуть с гонораром. Да и выпьем с Дадьяном «на радостях» в честь его «победы»… Не презирайте меня, Михаил Иванович! – неожиданно и жалобно закончил Шифферс.

– Презирать?! Что вы! Помилуйте! Наоборот: мне просто больно видеть замечательного маэстро, моего учителя в такой крайности. Смею ли я? Да я и сам не знаю, что будет со мною завтра… Эх! Неужели не наступит время, когда лучшие шахматисты России на склоне лет будут иметь обеспеченную старость, кусок хлеба, теплый угол, пенсию, наконец! Да что говорить! Будем утешаться, Эммануил Степанович, одним. Поверьте мне, и меня и вас помянут потомки добрым словом, и шахматы будут в почете… лишь бы дали народу жить по-человечески!