Рыбы не знают своих детей - [36]

— Ты в бога веришь?

Юлюс долго не отвечает. Оставив в покое недопотрошенную тушку, с ножом в поникшей руке, он стоит и своими голубыми глазищами смотрит вдаль, на желтеющие хребтины холмов, потом от души, по-детски вздыхает и произносит:

— Мне еще многое неясно, и боюсь, до конца дней так и не прояснится.

Эти слова он произнес так, что не поверить им было невозможно. Мне бы на том закончить разговор, не придираться и не приставать, но какой-то бес словно тянул за язык.

— Коли в бога не веришь, — продолжал я, — то, может, Солнцу молишься? Или Перуну? Как древние язычники — истинные дети природы?

Он метнул в меня короткий, острый взгляд и ответил:

— Не вижу ничего зазорного в том, что люди поклонялись Солнцу или Перуну. Потому что нет ничего более вечного и неизменного, чем они… И сегодня человечество не открыло ничего более неизменного и вечного, чем Солнце, — что же плохого в том, что его обожествляют?

— Но ты, Юлюс, не ответил мне на вопрос: ты-то сам во что веришь?

— Природа учит человека совершенству, а мы стараемся ее перехитрить, — ответил он.

— А ты?

— Я? Я живу, как получается.

— И ты счастлив?

— Не знаю. Чем ты его измеришь, чем взвесишь, это самое счастье? А забота точит: не туда, не теми путями идет человечество…

— Что же делать?

— Не знаю, — он пожал плечами, а потом проговорил: — Часто слышишь, что все, дескать, делается для человека… Для блага человека… А на деле у этого человека жизнь все больше усложняется.

— Что же ты предлагаешь?

— Жить, как велит матушка-природа.

— Позакрывать заводы, фабрики и всем перекочевать в леса, на природу? Без промышленности человеку не обойтись. Это и дураку ясно. А промышленность чем дальше, тем больше губит, истребляет природу. Заколдованный круг. Рубим сук, на котором сидим. Как же быть, а?

— Не знаю, — вздохнул Юлюс.

Наконец-то! Первый раз он признал себя несостоятельным, отказался ответить на заданный вопрос. Его искреннее признание было мне дороже всего, эти два слова в единый миг рассеяли мои сомнения и опасения. Я понял, что передо мной вовсе не беспочвенный мечтатель, не наивный творец утопических теорий, не фанатик, увлеченный несбыточной мечтой, а обыкновенный человек, каких на свете много. Поэтому я сказал:

— Все мы видим, что жизнь усложняется, все озабочены будущим своих детей и внуков, беспокоимся за человечество, а что делать — не знаем. И поддерживает нас лишь надежда, что светлейшие умы найдут и укажут человечеству те пути, по которым надо идти. Не сегодня, так завтра. Как ты считаешь?

— Не знаю, — сказал Юлюс и тут же добавил: — Не знаю, что посоветовать человечеству, но я лично хочу прожить в согласии с Природой.

— Какое же это согласие, Юлюс, прости меня! Ведь твоя профессия заставляет истреблять природу.

— Ты об охоте? О соболишках, что ли?

— И о них, и вообще…

— Если с умом охотиться, природу не ограбишь. А потом, подумай: с какой стати пропадать дарам природы, а? Впустую! Я только собираю урожай. Каждый год. Одни собирают кедровые орешки, всякую там ягоду, грибы или коренья, а я — соболей. Охота, между прочим, древнейшая профессия человека. Я рад, что могу существовать ею. И государству пользу приношу. Ведь за соболиные шкурки заграница валютой платит.

Он умолк, бросил вычищенную рыбку и, тяжело вздохнув, поднялся с колоды. Молчал и я. Пока суд да дело, мы с ним, оказывается, выпотрошили целую гору рыбы. Невыпотрошенной оставалась маленькая кучка хариусов. Юлюс собрал их в плетенку и ушел в тайгу. Раскидает, разложит рыбок в тех местах, где любят шнырять соболи. Мы с ним давно так делаем. Как только заведется лишняя рыба, сразу несем ее в тайгу, рассовываем под валежником, подкладываем в дупла, разбрасываем среди камней, скал. Потом будем ставить в тех местах капканы… Я быстренько развожу костер, вырезаю в ольшанике два острых прута, отбираю хариусов покрупнее, две штуки, посыпаю их солью, натыкаю на ольховые вертела и пеку над горячими угольями. Сначала пропекаю один бок, потом другой, затем кидаю в костер охапку сухих лиственничных веток и ставлю на огонь наш закопченный, видавший виды чайник, потому что знаю: Юлюс вернется из тайги с горстью брусничных листьев. Мы запарим их, добавим чайной заварки и будем пить душистый напиток, который огнем разольется по всему телу, даст нам радость и новые силы.

Очевидно, и Юлюс, бродя по тайге, мысленно продолжал наш разговор, потому что, едва выйдя к костру, он произнес:

— Нужно, чтобы во всем мире был один, годный для всех строй.

— Ого! — только и мог я сказать.

— Все равно когда-нибудь так будет, — мотнул головой мой друг.

— Да будет так! — согласился я и спросил: — Как же это произойдет?

Юлюс высоко повел плечом, точно сгоняя со щеки комара. Не спеша стал крошить прямо с руки в чайник брусничный лист, долго помешивал, склонившись над костром, потом снял заваренный чай с огня, поставил его наземь. Достал вертел с зарумянившейся рыбиной и принялся выедать розоватую плоть. Примерно как лошадь подбирает с ладони человека хлебные крошки — чутко, бережно, одними губами. Потом Юлюс налил в кружку чай, приблизил к ней лицо и жадно стал втягивать ноздрями ароматный пар, а я смотрел, как меняются оттенки его глаз, как хмурится лоб — человек напряженно думал. И в самом деле, Юлюс нарушил молчание.