Рыбы - [3]

Медленно. Кирилл теряет очертания — «горько-сладкий» наполняет его без остатка, лишая отголосков сознания. Больше ничего не существует из того, что наполняло его легкие воздухом. Картины прошлого сменяют одна другую, но не вызывают ничего. Даже привычной гнетущей тоски. Липкий и жаркий кайф заполняет каждый уголок его существа. Медленно.

Золотистый морской окунь зарывается в песок — километры воды на его плавниковых «плечах» давят, хочется сбежать или уснуть. Мучительно душно. Он засыпает и видит далекие течения чистейших и полноводных рек. Возможно, окуню снится рыбий рай. Жаль, только «пресный».

Когда Кирилл сел плотно на «спиды», все оказалось слишком быстрым. Жизнь кипела. Он работал, как и полагается всем и каждому в нашем мире. Но зато, впахивая по нескольку суток в автослесарской, не уставал. Смена за сменой подряд, не отключая сознания. Кирилл мог не спать, не есть, не испытывать жажды, не ощущать смены температур, не хотеть женщин, а самое главное — он не чувствовал боли. «Спиды» сжигали его, высасывали силы, пожирали деньги. Парень не замечал, как клацает зубами на клиентов, как выпучивает безумно глаза, как обливается потом и неистовым танцем рук жестикулирует в обычном, ординарном разговоре, выдавая собеседнику весь адреналиновый веер внутренней экспрессии. Начальник заглядывал в глаза Кирилла, стремясь обнаружить морское дно расширенных зрачков. Тщетно. Кирилл плыл по течению вместе с развитием технологий и каплями для глаз. Любой «мусор» знает — с нынешним уровнем фармакологии наркоманов вычислить гораздо сложнее.

Кирилл мог платить за «спиды». Работа дает мужчине право называться мужчиной по факту наличия первичных половых признаков. А хорошая работа — быть лидером. Он наслаждался этим, а еще возможностью игнорировать ор матери, всесилием и отсутствием изматывающих мыслей. Под «спидами» Кирилл становился сверхчеловеком. Он мог бить морды ублюдкам с района, которые в лицо его сестре плевали слюнявое и хлесткое: «блядь». И пускай это была правда, но Кирилл заставлял их жалеть, даже тех, кто превосходил его по силе. Любого. Боли не было. Она приходила потом, в отходняки — потные и смрадные, когда прояснялось сознание. Но Кирилл не любил выныривать, он бежал от этого и гасил ясность разума новой порцией «быстряка». Он работал, бил морду, покупал «спиды», потом снова работал, бил морду и опять покупал колеса. А потом Кирилл устал. Выдохся. Внутренний механизм пришел в негодность и оборвался, разлетаясь на сотни ненужных деталей.

Роль заведенной шестеренки в диком механическом муравейнике, существующем на диких скоростях, потеряла смысл. Его никогда и не было. С немым вопросом «Зачем все это?» на приоткрытых, капризно изогнутых губах Кирилл впервые пустил в свои вены «хмурого». И получил тишину. Горько-сладкую.

Черной дымкой в глазах проступает вечер. Кирилл не знает, сколько сейчас времени. Ему просто хорошо. Даже слишком, чтобы холодная дрожь не прошла по спине. Он вспоминает тряпичного арлекина, который стоял у них дома на серванте. Бесстрастное белое лицо взирало равнодушно на все, что происходило в маленьком мирке обычной квартиры. Цветастое одеяние и колпак в разноцветные ромбы не скрашивали полной отрешенности куклы. Кирилл ненавидел арлекина с детства, чувствуя в нем скрытую угрозу. Когда отец приставил под подбородок пневмомолоток и, выплевывая едкое и такое презрительное «Это вы все виноваты!», нажал на спуск, на секунду показалось, что арлекин улыбнулся. Кирилл заметил и поймал с поличным. Гвоздь прошел сквозь внутренние ткани отцовского лица и пробился в мозги. Пока предсмертные конвульсии сводили тело мужчины, его сын-подросток смотрел на куклу, как на зловещего виновника происходящих событий. Кирилл арлекина не простил, вынес на помойку — траура ради.

Парню казалось, что если исчезнет арлекин, то пропадут и вопросы. Напрасно. С каждым днем их становилось все больше. Они копились и копились, как ошметки еды в кухонном водостоке. Однажды труба не выдержала и лопнула, ошпарив старую кошку, копошащуюся носом в миске с едой, и залив клеенчатый кухонный пол. Кошку усыпили — лечение выходило дороже, а пол пошел пузырями. Мать ругалась и вновь звала Богородицу, но на ремонт тогда все равно не хватило. Женщина еще не знала, что вздувшийся линолеум — не самая большая проблема в ее жизни. Вместе со злополучной трубой лопнуло и сознание Кирилла. Оно растеклось по дому, провисая по стенам с обоями в аляповатый пионный орнамент, и потерялось во времени. Парень утратил ориентиры — все происходящее и происходившее в его жизни перемешалось.

Кирилл больше не просыпался по ночам в холодном поту, не хватался за голову и не бил кулаком жесткий матрас койки — вопрос «В чем моя вина?» перестал его беспокоить. Почему отец — человек, на которого он равнялся и жил ради того, чтобы тот им гордился, — обвинил семью, и Кирилла в частности, в смертном приговоре своей человеческой сущности — остался открытым. Парню стало наплевать, он нашел выход. Спасение от ночных кошмаров, от гнетущего чувства вины и от отвращения, смешанного со стыдом за свою продолжающуюся жизнь, когда самый близкий и родной человек разлагается в могиле, пришло неожиданной роскошью. Оно вырвало Кирилла из замкнутого круга его персонального чистилища. Он смог дышать, видеть цель, полагать смысл. Глаза залили яркие краски, словно отражения красочных витрин эры потребления.