Рыболовы - [4]

— А вѣдь щавель-то въ самомъ дѣлѣ хорошая закуска, — произнесъ онъ.

— Первое дѣло, ваша милость. Теперича ежели кто изъ охотниковъ лишнее переложитъ и кого мутитъ — первое дѣло щавель. Я ужъ такъ щавельку листики и подаю. Сельтерской воды въ лѣсу нѣтъ, капель тоже никакихъ нѣтъ — чѣмъ господина выпользовать? Сейчасъ щавель.

— Пей.

Охотникъ подалъ мужику стаканчикъ. Тотъ, еще не пивши, облизнулся.

— Желаю здравствовать, ваше высокоблагородіе. Дай Богъ вамъ на многія лѣта всего хорошаго, — поклонился онъ и медленно выпилъ стаканчикъ. — Ухъ, зажгло! И что это у господъ всегда за водка такая чудесная, да крѣпкая! Вотъ бы у насъ въ кабакѣ такую продавали, а то вѣдь воду, одну воду, чтобъ имъ ни дна, ни покрышки, даютъ, дьяволы.

— Такой крѣпкой водки и въ дорогихъ ресторанахъ не держатъ. У меня къ каждой настойкѣ спиртъ очищенный прибавляется. Ты знаешь-ли какая тутъ крѣпость?

— Да какъ не знать, сударь. Сейчасъ слышно. Это у васъ настой-то какой?

— Листовый. На черносмородиновомъ молотомъ листѣ.

— Садъ, совсѣмъ фруктовый садъ во рту, — умилялся мужикъ.

Охотникъ съѣлъ бутербродъ. Мужикъ, побродивъ около деревьевъ на полянкѣ, принесъ еще грибъ.

— Это, сударь, хоть и сыроѣшка, а грибъ хорошій. Возьмите и его, — сказалъ онъ, умильно взглянулъ на охотника и спросилъ:- Повторили по стаканчику-то?

— Думаю, не довольно-ли? Стаканчикъ довольно большой.

— Хромать будете объ одномъ стаканчикѣ, ваша милость. Нехорошо.

— Ты думаешь?

— А то какъ-же? Меньше двухъ охотники на привалѣ никогда и не пьютъ.

— Ну, будь по твоему.

— Егеря не забудьте, ваша милость. Егерь вамъ услужитъ. Вотъ-съ пожалуйте щавелій листочекъ на закуску.

Опять послѣдовала выпивка. Охотникъ съѣлъ три бутерброда и сталъ позѣвывать.

— Ты говоришь, версты двѣ до тетеревиныхъ-то выводковъ? — спросилъ онъ.

— Да пожалуй и больше будетъ, — отвѣчалъ мужикъ.

— Гмъ… Чортъ возьми, какъ здѣсь все далеко. Да есть-ли еще выводки-то?

— Есть, есть. Насчетъ этого будьте покойны. Помилуйте, вѣдь мы для господъ ихъ разыскиваемъ.

— Да можетъ быть ты съ пьяныхъ глазъ ихъ видѣлъ?

— Господи! Да что вы за невѣроятный человѣкъ такой! Трезвѣе вотъ этого гриба я былъ. Пожалуйте грибокъ… Положите въ сумочку. Это ужъ красненькій будетъ.

— Грибовъ много, а птицы нѣтъ, — зѣвнулъ охотникъ, пряча грибъ въ яхташъ. — А что ежели теперь обратно, на деревню, въ охотничью избу идти, ближе это будетъ, чѣмъ до твоихъ тетеревиныхъ выводковъ?

— Ближе, ваша милость, какъ возможно.

— Ну, а по моему разсчету, мы ужъ версты три прошли, а то и больше. Знаешь что? Не пойду я на выводковъ сейчасъ, а пойду послѣ обѣда. Пообѣдаю, посплю — и пойду. На телѣгѣ туда можно проѣхать?

— Можно, можно, сударь. Съ полверсты развѣ что пѣшкомъ идти придется.

— Ну, такъ вотъ ты мнѣ и телѣжку подряди, а теперь домой.

— Въ лучшемъ видѣ подряжу, ваша милость. Идемъ.

Охотникъ поднялся съ пня.

— Пожалуйте мнѣ ваше ружьецо-то. Чего его вамъ таскать! Пойдете вы полегоньку, будете грибки собирать.

— Да, да… Хорошо бы къ обѣду грибовъ двадцать набрать на жаркое. Хозяйка бы сжарила мнѣ ихъ.

— Наберемъ-съ, въ лучшемъ видѣ наберемъ. Супругѣ въ подарокъ еще свезете — вотъ сколько наберемъ. Теперь грибовъ много. Вотъ грибъ-съ… Да и какой большущій и ядреный!

Охотникъ и егерь возвращались въ деревню.

Дождикъ захватилъ

Хруститъ валежникъ подъ ногами, шелеститъ желтый опавшій листъ, посвистываетъ вѣтеръ между березовою и осиновою порослью. Пни, пни, гніющіе и поросшіе мохомъ пни безъ конца. Холодно, сыро. Сентябрь на исходѣ. Солнце то проглянетъ на минуту изъ-за тучъ, то опять скроется. Впереди бѣжитъ охотничья собака, останавливается и нюхаетъ воздухъ; понюхаетъ и опять побѣжитъ. Сзади слѣдуетъ баринъ въ охотничьемъ костюмѣ. Все на немъ новое, казовое, хорошее. Прелестная двустволка виситъ на плечѣ, у бедра пустой яхташъ и неизбѣжная франтовская фляжка съ привинченнымъ къ ея горлышку серебрянымъ стаканчикомъ. Рядомъ съ бариномъ идетъ красноносый гунявый мужиченко — егерь Панкратъ съ тульскимъ ружьемъ на плечѣ. На головѣ у него замасленный картузъ съ разорваннымъ пополамъ козырькомъ. Одѣтъ мужиченко въ какую-то рваную женскую кофту, опоясанную ремнемъ, изъ которой мѣстами видна вата. Панкратъ полупьянъ, ступаетъ стоптанными сапоженками нетвердо и говоритъ безъ умолку, сообщая барину разныя новости.

— А вчера вотъ тоже случай… Не думали и не гадали… Да и никогда этого у насъ въ нашей округѣ и не было. У Кокорихи въ усадьбѣ флагъ украли, — говорилъ онъ. — Кокорихину усадьбу знаете — такъ вотъ у ней. Вчера ихъ работникъ въ Сережинскомъ кабакѣ сказывалъ. Пришли, сняли съ мачты и увели. Ни въ жизнь у насъ этого не случалось, чтобъ у своихъ воровать. Чужихъ обворуютъ — это точно, а чтобы своихъ — ни Боже мой. И куда имъ флагъ? Впрочемъ, и то сказать: на кушакъ годится. Дозвольте, Алексѣй Павлычъ, папиросочку закурить.

Баринъ вынулъ портсигаръ, досталъ папиросу и подалъ.

— Набаловался я съ господами насчетъ папиросокъ. Своя-то трубка ужъ и не курится, — продолжалъ Панкратъ. — Право-слово. Да и вообще у насъ нонѣ… Господинъ Портяевъ ужъ на что мужчина строгій, за семью замками живетъ, а и у него съ недѣлю назадъ кучерской кафтанъ изъ сарая ушелъ. На солдатъ полагаютъ. Копали тутъ у него солдаты картошку. Испьянствовался нонѣ народъ, ужасти какъ — вотъ это отчего. Пьянства, да буянства такія пошли.