Рыбалка в Америке - [2]

Все очень просто. Машины проезжали мимо, несмотря на то, что в руках я держал удочку. Обычно люди охотно подбирают рыбаков. Я ждал уже три часа.

Солнце походило на огромную пятидесятицентовую монету, которую кто–то обмакнул в керосин, поджег и сказал: «Подержи, я пока схожу за газетой», — сунул монету мне в руку, ушел и не вернулся.

Я брел милю за милей, пока не уселся под деревом на камень. Каждые десять минут проезжала машина, я вставал, задирал большой палец, словно связку бананов, и вновь опускался на камень.

Хибару покрывала жестяная крыша, за много лет проржавевшая докрасна, точно шляпа, которую надевали приговоренным к гильотине. Угол крыши оторвался и клацал на горячем речном ветру.

Показалась машина. Пожилая пара. Машина вильнула, съехала с дороги и чуть не упала в реку. Видимо, им нечасто приходилось видеть в этих краях хичхайкеров. Пока машина не скрылась за поворотом, мужчина и женщина постоянно на меня оглядывались.

От нечего делать я стал ловить садком мух. Получилась неплохая игра. Правила были следующими: я не мог гоняться за мухами, приходилось ждать, когда они подлетят поближе. Это помогло хоть чем–то занять голову. Я поймал шесть штук.

Неподалеку от хибары стоял деревянный нужник с распахнутой настежь дверью. Нутро сортира было открытым, как человеческое лицо — так, будто он хотел сказать:

— Старый хрен, который меня построил, срал здесь 9745 раз, пока не умер — и я не хочу, чтобы кто–то еще ко мне приближался. Он был хороший мужик. Он выстроил меня, как надо. Оставьте меня в покое. Я теперь памятник его почившей жопе. Ничего тут нет интересного. Потому дверь и открыта. Если приспичит, срите в кустах, как олени.

— Хер с тобой, — сказал я сортиру. — Все, что мне нужно, — это поскорее отсюда свалить.

ЛИМОНАДНЫЙ ПЬЯНИЦА

В детстве я дружил с мальчиком, который из–за грыжи превратился в лимонадного пьяницу. Он рос в очень большой и бедной немецкой семье. Чтобы прокормиться, старшим детям приходилось целое лето собирать в поле бобы по два с половиной цента за фунт. Работали все, кроме моего друга, потому что у него была грыжа. У родителей не хватало денег на операцию. И даже на то, чтобы купить бандаж. Так что мой друг сидел дома, превращаясь в лимонадного пьяницу.

Однажды августовским утром я зашел к нему в комнату. Он еще лежал в кровати, выглядывая из–под революционных лоскутов старого одеяла. Ни разу за всю свою жизнь он не спал на простынях.

— Принес? — спросил он.

— Ага, — кивнул я, показывая на карман.

— Хорошо.

Друг спрыгнул с кровати, и я увидел, что он уже одет. Он как–то говорил, что перед сном никогда не снимает одежду.

— Зачем? — говорил он. — Все равно потом вставать. Так лучше. Глупости это — раздеваться, потом опять одеваться.

Он двинулся на кухню, огибая по пути младших детей, чьи мокрые ползунки пребывали на разных стадиях анархии. Он приготовил себе завтрак: кусок домашнего хлеба с сиропом и ореховым маслом.

— Пошли, — сказал он.

Друг доедал свой сэндвич, пока мы шли в лавку. Она была в трех кварталах, на другой стороне пустыря, покрытого густой желтой травой. Там сидели фазаны. Откормившиеся за лето, они лениво отлетели в сторону, когда мы подошли совсем близко.

— Привет, — сказал бакалейщик. По его лысому черепу расползлось красное родимое пятно — такой формы, словно на голове запарковали старую машину. Бакалейщик без слов выставил на прилавок пакет сухого виноградного лимонада.

— Пять центов.

— Давай, — сказал мой друг.

Я достал из кармана пятак и протянул бакалейщику. Тот кивнул, и старая красная машина качнулась взад–вперед, точно с водителем случился эпилептический припадок.

Мы ушли.

Теперь мой друг шел впереди. Один из фазанов поленился даже взлететь. Он бежал перед нами через пустырь, словно пернатая свинья.

В доме моего друга началась церемония. Приготовление лимонада стало для него и романтикой, и ритуалом. Все должно было происходить достойно, с точным соблюдением протокола.

Первым делом мой друг достал галлонную канистру, и мы двинулись к той стороне дома, где из середины грязной лужи, как палец святоши, торчал водопроводный кран.

Друг высыпал в канистру содержимое пакета. Затем поместил ее под кран и повернул вентиль. Пузырясь и плюясь во все стороны, из крана полилась струя.

Друг внимательно следил, чтобы канистра не переполнилась, и ни одна драгоценная капля лимонада не оказалась на земле. Когда вода поравнялась с краем, он точным мягким движением повернул вентиль — так знаменитый нейрохирург извлек бы из мозга пациента больное воображение. Затем мой друг туго закрыл крышку и как следует встряхнул канистру.

Первая часть церемониала была окончена.

Подобно вдохновленному служителю экзотического культа, мой друг справился с ней как нельзя лучше.

На крыльце появилась мать и голосом, полным песка и веревок, спросила:

— Ты собираешься сегодня мыть посуду?… А?

— Сейчас, — ответил он.

— Сделай милость, — сказала она и ушла, как будто не появлялась вовсе.

Вторая часть церемонии началась с торжественного внесения канистры в заброшенный курятник на заднем дворе.

— Посуда подождет, — сказал мне друг. Бертран Рассел