Рыбаки - [7]

Бесчисленные раны, полученные на пути к реке и обратно, мы тоже хранили в секрете. Икенна с Боджей позаботились, чтобы мать ни о чем не узнала. Однажды Икенна стукнул Обембе за то, что тот распевал в ванной рыбацкую песню. Мать поинтересовалась, из-за чего вышла ссора; Обембе не растерялся и прикрыл старшего брата, сказав, что обозвал Икенну тупицей — и тем заслужил тумака. По правде же, гнев Икенны он заслужил своей глупостью: рискуя раскрыть нас, пел нашу песню, когда в доме была мать. Икенна даже пригрозил потом брату: повторишь ошибку — не видать тебе больше реки. И лишь услышав угрозу — а не получив тычок, — Обембе расплакался. Даже когда Боджа на вторую неделю нашего приключения на берегу реки порезал ногу о клешню краба и залил сандалию собственной кровью, мы соврали матери, будто он поранился, играя в футбол. По правде же, Соломону пришлось вынимать клешню из пальца Боджи, а всем нам — кроме Икенны — было велено отвернуться. Икенна тогда рассвирепел: испугался, что Боджа истечет кровью, даже несмотря на заверения Соломона в обратном, — и размозжил краба, тысячу раз прокляв его за нанесенную Бодже страшную рану.

Матери сделалось плохо, когда она узнала, как долго мы хранили все в тайне — полтора месяца, хотя мы и соврали, что всего три недели, — а она все это время и не подозревала, что мы теперь рыбаки.

В ту ночь она мерила комнату шагами. На сердце у нее было тяжело, и мы остались без ужина.

— Вы не заслуживаете еды под этой крышей, — говорила мать, нарезая круги между кухней и спальней. Она расклеилась, руки у нее дрожали. — Идите и ешьте рыбу, пойманную в этой страшной реке. Ею и насыщайтесь.

Она заперла дверь кухни на висячий замок, чтобы мы не пробрались туда, когда она ляжет спать. Впрочем, она расстроилась так сильно, что еще долго продолжала свой монолог — как обычно, когда переживала. Каждое слово, каждый звук, что слетали с ее губ в ту ночь, въедались в наши умы, точно яд — в кость.

— Я расскажу Эме о том, что вы сделали. Уверена, он бросит все и примчится домой, не сомневаюсь. Я ведь знаю его, знаю Эме. Вот. Увидите. — Она щелкнула пальцами, а потом мы услышали, как она высморкалась в подол враппы. — Вы думаете, я бы умерла, если бы с вами случилось что-то плохое или если бы кто-то из вас утонул в этой реке? Я не умру оттого, что вы навредите себе. Нет. Anya nke na’ akwa nna ya emo, nke neleda ina nne ya nti, ugulu-oma nke ndagwurugwu ga’ghuputa ya, umu-ugo ga’eri kwa ya — глаз, насмехающийся над отцом и пренебрегающий покорностью к матери, выклюют вороны дольные, и сожрут птенцы орлиные![6]

Мать закончила монолог цитатой из Притч Соломоновых, самой страшной для меня во всей Библии. Сегодня я понимаю: жути этой цитате добавляло то, что мать произнесла ее на игбо, наполняя каждое слово ядом. Все остальное прозвучало на английском, а не на игбо, который родители использовали в общении с нами, тогда как между собой мы с братьями говорили на йоруба, языке Акуре. Английский же, официальный язык Нигерии, использовали в разговорах с посторонними. Он обладал силой создавать пропасти между родственниками и друзьями, когда кто-то вдруг переключался на него во время разговора. Так что родители редко обращались к нам на английском — разве что в такие вот моменты, когда хотели выбить почву у нас из-под ног. В этом они были мастера, и у матери все вышло, как она и хотела: слова «утонул», «умерла», «страшная» прозвучали тяжело; в них слышались взвешенный расчет, укор и порицание. Они потом еще долго не давали нам покоя, не позволяя заснуть.

3. Орел

Отец был орлом.

Могучей птицей, которая строит гнездо выше остальных пернатых, парит в небе и зорко стережет птенцов, словно король — свой трон. Наш дом — бунгало с тремя спальнями, купленное в год рождения Икенны, — и был его орлиным гнездом — местом, где отец правил железной рукой. Вот потому все и решили, что если бы отец не уехал из Акуре, дом не стал бы уязвим для невзгод и мы бы избежали постигших нас несчастий.

Отец был человеком необычным. В то время как все кругом ревностно следили за рождаемостью, он — единственный ребенок в семье, выросший с матерью и мечтавший о братьях и сестрах, — хотел наполнить дом детьми, создать клан. Мечта принесла ему много насмешек — в девяностых, когда экономика Нигерии сильно кусалась, — однако отец отмахивался от оскорблений, как от москитов. Он придумал план нашего будущего, карту желаний. Икенне предстояло стать доктором, хотя позднее, когда Икенна еще в раннем возрасте проявил интерес к самолетам, отец заменил доктора пилотом. Тем более что в Энугу, Макурди и Ониче имелись летные школы. Бодже отец уготовил судьбу юриста, а Обембе — семейного врача. Мне же хотелось стать ветеринаром, работать в лесу или в зоопарке — где угодно, главное со зверями, — однако отец решил, что я стану профессором. Дэвид, которому едва исполнилось три годика, когда отец переехал в Йолу, должен был стать инженером. Только для нашей годовалой сестренки Нкем он не придумал занятия на будущее. Сказал: за женщин такие дела решать не надо.

Мы с самого начала знали, что рыболовству в отцовских планах на будущее места нет, но не задумывались над этим. Опомнились только в ночь, когда мать пригрозила все рассказать отцу, раздув тем самым в наших сердцах огонь страха перед его гневом. Она верила, будто к рыбалке нас подтолкнули злые духи и их надлежит изгнать поркой. Мы предпочли бы увидеть, как солнце падает на землю, сжигая все кругом, а заодно и нас, чем ощутить тяжесть отцовского Воздаяния на своих задницах, и мать это прекрасно знала. Она говорила: вы забыли, что отец не наденет чужие туфли, если свои промокнут. Не такой он человек. Он, скорее, пойдет по земле босиком.