Рыба - любовь - [16]

— Январь семнадцатого. Топчемся на месте. Через два месяца точно не кончу.

Профессор безнадежно махнул рукой и призвал меня в свидетели:

— Три года одна и та же песня!

Астрид скорчила жуткую гримасу и ударила кулаком по столу.

— Не хочу умирать, пока не закончу историю моей жизни!

Профессор уставился на нее, подняв брови высоко над очками и сжав губы. Потом отодвинулся вместе со стулом, достал из кармана бланк рецепта и принялся его заполнять.

— Так и быть, удвою вам дозу, больше ничем не могу помочь. Зажгите свет, ничего не видно!

Беатриса подала нам суп со спаржей. И ущипнула меня за плечо, проходя у меня за спиной.

— Моя болезнь неизлечимая, — сообщила Астрид дочери.

У Жанны покраснели глаза. Она кашлянула, намекая, что напротив сижу я. Тогда старуха повернулась ко мне и повторила:

— Моя болезнь неизлечимая.

Я смущенно кивнул.

— Неизлечимая, но вялотекущая, — буркнул профессор, склонившись над супом.

Мы молча принялись за еду. Столовая была маленькая, с одной стороны — платяной шкаф, с другой — стены сплошь увешаны фотографиями Беатрисы в золоченых рамках. Астрид разминала вилкой отварные желуди. Люстра отражалась у нас в тарелках.

— Он так и будет все время молчать? — поинтересовался профессор, поправляя черные очки.

— Нет-нет, — живо откликнулась Беатриса.

И посмотрела на меня.

— Горячо, — заметил я и подул на ложку.

Все лица повернулись ко мне. Я попытался улыбнуться:

— Но очень вкусно.

— Ну что ж, — вздохнул профессор, вновь склоняясь к своей тарелке.

За бараниной он сделал еще один заход.

— Наш молодой человек что-нибудь смыслит в политике?

— Антуан… — робко попробовала остановить его Жанна.

Я ответил, что нет.

— Напрасно, политика помогает скоротать время. Я, к примеру, реакционер.

— Еще немного подливки? — спросила меня Жанна.

— Я сразу стал сотрудничать с гитлеровцами. Возможности, которые они предоставили для исследований в области медицины, уникальны.

Его слова потонули в смущенном молчании, которое он прокомментировал, щелкнув языком. И еще уточнил, наклонившись ко мне с довольной улыбкой:

— Несу бог знает что.

Я кивнул, пока он сквозь черные очки оглядывал по очереди всех присутствующих.

— Не пристало нормальному человеку делать подобные заявления, — заключил он и стал резать мясо.

Я старался привлечь внимание Беатрисы, делал ей знаки, на которые она не реагировала, искал ее ногу под столом.

— Своими диагнозами я многих уберег от депортации. Отправлял их в туберкулезные санатории, где они тоже, конечно, умирали, но хотя бы в человеческих условиях.

— Какое счастье, что все это позади! — вмешалась Жанна с облегченным вздохом.

— Тоже мне, счастье! Зато я с нетерпением слежу, как набирают силу коммунисты. При коммунизме мои рецепты снова станут на вес золота.

— Вы, что же, решили коммунистом заделаться? — грозно осведомилась Астрид.

— Люди не меняются, меняются вывески. Это моя нога, — обратился он ко мне, и я, покраснев до ушей, отдернул ногу. — Да, коммунизм — лучший выход для Франции, либерализм все равно не вернет ее обратно к монархии. А при коммунизме, вот увидите: буржуазия, которая тут же полевеет, все эти альтруисты, знать, философы — тут же получат путевки в концлагеря.

— Еще баранины? — предложила ему Жанна.

— Она несъедобна, — отказался профессор.

— Баранину Филипп покупал, — сообщила Беатриса.

— Надеюсь, в следующий раз он будет поразборчивей.

После пирога с мирабелью Беатриса ушла на встречу с мясником в Санте. И шепнула мне в затылок: «Мужайся». Сквозь занавеску на окне я видел, как она прошла по саду, не оборачиваясь и помахивая сумочкой. Все остальные смотрели на меня благосклонно, словно она оставила меня им в качестве залога. Я тихо злился, и одновременно мне хотелось бежать за ней, понять, что происходит. От вина я немного опьянел, вспотел. Жанна улыбалась, теребя салфетку. Профессор подлил мне еще.

— А может, вы дадите послушать нам ваши воспоминания? — спросил профессор у Астрид.

Жанна пошла за магнитофоном и запустила «воспоминания». Голос Астрид создавал шумовой фон, на котором выделялись знаки препинания: «Точка!», «Запятая!», «Скобки». Речь шла о кабаре с его историями, развлечениями, посетителями. От ее монотонного рассказа меня стало клонить в сон. Я вздрогнул, когда она перешла к войне. В кафе Астрид явился один из немецких Гусар Смерти[8] и пожелал, чтобы ему подали вина после комендантского часа. Астрид отказывается, гусар ухмыляется и начинает приставать к Жанне. Астрид грозит ему револьвером. Солдаты отбирают револьвер и хватают ее, но тут случайно проходивший мимо генерал заглядывает в кабаре, требует объяснений, дает гусару пощечину, рвет с него погоны и приносит Астрид извинения от имени немецкой армии.

Астрид слушала свой рассказ, высоко подняв голову, с очень довольным видом. Время от времени шевелила губами, внося уточнения, или же хмурила брови и пожимала плечами. Один из официантов из ее кабаре обожал лошадей и в самом начале войны купил на все свои сбережения чистокровного жеребца-красавца по кличке Вермут. Немцы, оккупировав север Франции, объявили экспроприацию лошадей. Тогда официант попросил Астрид спрятать его Вермута. Она отправила лошадь на чердак, там жеребец и прожил три года, копыта ему завертывали в шерстяные тряпки, каждый вечер парень, доставший себе немецкую форму, спускал его с чердака и водил гулять, здороваясь с патрульными. Как-то вечером в 1917 году конь вернулся в кафе один без хозяина. Астрид пристрелила его, возможности ухаживать за ним не было, а немцам отдавать не хотелось.