Ряженые. Сказание о вождях - [11]

Бабушка Фрося никогда ранее не слыхала о «дайперсах», бумажных прокладках, которые хитроумные американцы изобрели, чтоб дети не пачкали штаны. «Дайперсы» очень облегчили домашний быт, — она считала свою жизнь при детоньках счастливой. Досаждал ей разве только Игорек, за которым нужен был глаз да глаз.

Жизнерадостный Игорек познавал мир, как все здоровые дети, активно открывал на кухоньке дверцы, которые открываются, перекручивал все, что крутится; и, конечно же, старался залезть непременно туда, откуда можно сверзиться — бабка была в семье незаменима. А вскоре стала почти известна. Сперва в их доме, а затем и во всей «английской колонии», как называют жители Иерусалима «джуиш квотер» (еврейский квартал) Старого Города, окруженного белыми кирпичными стенами: «джуиш квотер» после шестидневной войны занимали, в большинстве своем, религиозные ортодоксы американского корня.

Как-то бабушка вышла гулять с Игорьком, захватив, по просьбе соседки, и ее пятилетнюю девочку. Девочку цепко держала за руку. Игорек, как мужчина, вышагивал впереди. День был субботний. На Игорьке была надета хорошо отглаженная белая рубашка с бантиком на шее, на девочке — расшитое узорами выходное платьице с кружевами. Вокруг прохаживались евреи в праздничной одежде и на певучем идише поздравляли друг друга с субботой. Только и слышалось вокруг: «А гуд шабес!»

Игорек увидел кошку, и, издав победный клич, бросился за ней. Та едва успела шмыгнуть под машину, стоявшую у дома. Бабушка Фрося принялась стыдить правнука: «Киска — тварь Божья. С ней нужно обращаться, как с живым существом». Не успела бабушка Фрося завершить своих увещеваний, как Игорек, а вслед за ним и соседская девочка, упали в своих нарядных белых одеждах на землю и поползли под машину, громко приветствуя тварь Божью:

— А гуд шабес, киска! А гуд шабес!

Сперва веселились очевидцы-школяры, на другой день — половина сослуживцев-экскурсоводов, поздравлявшая Юрия Аксельрода со столь почтительным сынком; позднее бабушка стала замечать, что все вокруг здороваются с ней не так как прежде, а как добрые знакомые — улыбчиво. А иные останавливаются, спрашивают о здоровье Игорька и новорожденных.

Все мамы иерусалимского Старого Города многодетны, и в арабской, и в православной части у каждой — выводок. Даже в горделивой «американо-еврейской колонии» меньше пяти детишек — редкость. А бабушек — ни у кого… Мамы приглядывались к старой «гойке», передавая друг другу: то она подскочит к соседской девочке, упавшей на улице, утешает, гладя ее ушибленную ручку: «Больно? Больно? Пташка, сейчас пройдет…» На другой день мама девочки звонила Юре: «What is it bolno?».. «And what is it ptashka?»

То вдруг бабушка кинется в уборную с влажной салфеточкой в руках подтирать попку трехлетнему гостю, соседу-новоселу из Южной Африки. «Баба Ф-Фро! — кричит тот на своем фыркающем английском. — No! No! Give me some privасу!»

Никого из взрослых дома не было; когда появился доктор-американец, знавший немного русский, бабушка спросила у него, что это такое «прАйвеси»? Американец обомлел: русские не знают, что такое privacy? Как ни объяснял-растолковывал, старуха к его словам с полным доверием не отнеслась…

Истории про гойку Фросю, самоотверженно любившую детишек, множились. В большинстве своем они были добрые, веселые, и не раз американки, спешившие на рынок или по другим делам, доверяли ей своих детей.

— Тесновато у нас. Сидим друг у друга на головах, — вздыхала бабка, но никому не отказывала.

В доме начинался неслыханный кавардак. «Бабуля стала палочкой-выручалочкой», смеялся Юра. Смеялся с каждым днем все более грустно: детский гомон мешал работать. Бабушка его утешала:

— Слыхал ведь новость: продали наши квартиры. Скоро придут гроши будет дом, выделишь себе бо-ольшой кабунет.

Юра радостно кивал, но, пожалуй, больше горевал, чем радовался. Нахлынуло чувство — это не отцовскую квартиру продали. Всю его прошлую жизнь точно отрезали бритвой. Даже в уголовном лагере не было у него столь болезненного ощущения потери: надеялся вот-вот вернуться.

Как же не хотелось ему продавать отеческий дом, но куда денешься! Юра то и дело возвращался к этим мыслям…

Когда прощался перед отлетом в Израиль, прощался не со своим прошлым, некогда было с ним прощаться, а с плачущей Марийкой и Игорьком. А теперь схватило его за горло это прошлое. Отец за «кульманом», подмосковная «шарашка» из красного кирпича с решетками на окнах; отца кинули туда вслед за Туполевым; на сколько лет она сократила отцу жизнь?

Веселые застольные рассказы инженеров о новых книгах Воениздата с таинственными грифами «секретно» и «для служебного пользования».

— … В том бою не японцы побежали, — хохотали гости, летчики бывшей «истребиловки», — а мы дай Бог ноги… Непонятно, зачем врут?!

В доме всегда и все было необычным. Уникальные макеты первых пассажирских «ТУ…» Солнечные картины Рериха, которые Марийке не разрешили вывезти… Застольные откровения гостей… Да что там откровения?! Сам календарный отсчет времени в семействе Аксельродов был иной, чем всюду. Отец или его гости роняли, как нечто само собой разумеющееся: «Это были времена «Эр-пятых» или «Чаек». Или «ТБ-третьих»… Даже маме это было известно; не раз, после смерти отца, раскинет на столе, как карты, пожелтелые семейные фото, рассказывает: «это Р-5 ый» — перкалевый отцовский бомбовоз конца двадцатых, начала тридцатых, видишь, Юра, отца это так расстраивало, уродливое железное подбрюшье торчащего радиатора… Верткие «Чайки», отличившиеся на озере Хасан — это уж 39 год, предвоенный. А этот гофрированный летающий комод назывался «ТБ-3» или, в просторечии летчиков, «братская могила», а это уже сороковой, финская авантюра…»