Рядовой Мы - [5]
Как, береза, тебя передать, Чтобы стать настоящим поэтом! Как твою передать благодать В поднебесии перед рассветом!
Нет, коллега, этот Осип Колычев с деревьев уж точно никогда не падал!.. Ну, что загрустил-то, что вперился в окно? Ничегошеньки там, в темноте, не разглядеть, разве что самого себя на стекле: морда испитая, в морщинах, с собачьими, как их называла мама, ямочками. Волосы седые, остриженные под ноль, отчего уши, как у всех придурков, врастопырку. Сколько ей лет, этой унылой физиономии? Двадцать?.. Пятьдесят?.. Да неужто и вправду столько?! Это что же -- спектакль кончается, пора смывать грим, так что ли выходит по-твоему, Тюхин? Но тогда где же она, где, где наша радость, господин сочинитель, где наши дети, где наша любовь, где слезы наши, где?.. Вот так, растерянно улыбаясь, вопрошал я свое отражение, Витюша, и оно точно так же растерянно смотрело на меня, не зная, что и ответить... А потом я вышел в коридор, и когда увидел, что эти архаровцы натворили с клинически белым нашим кафелем, схватился за голову! "Да разве ж полы так моют?! -- горестно вскричал я. -- Как твоя фамилия, олух царя небесного?" -- И двухметровый, весь какой-то складной, как телескопическая антенна, салабон назвал свою роковую фамилию. "Гибель моя фамилия", -- скромно потупившись сказал он. И ты заметь, Тюхин, сердце у меня в этот миг даже не екнуло!.. "То-то и видно, что -- гибель , вот уж воистину -- Бог шельму метит" -негодуя, сокрушался я. -- "А ну, бери таз, щетку, ведро, учись, зелень пузатая, пока я жив!" Пол был ужасен, друг мой! Небрежно протертый, с остатками грязной мыльной воды в желобках, он являл собой неадекватное времени зрелище. В наши с тобой шестидесятые годы, Тюхин, такого безобразия не было! А тряпки, какими тряпками пользовались они?! "Ах ты гусь ты этакий! -- гневно вскричал я, -- Да разве же это тряпки?! Нет, господа хорошие, ни к чему созидательному вы не способны! Вы -- само разрушение, деструкция, развал, бардак!" Жестикулируя, я пошел в спальную комнату радиовзвода и достал из-под матраса четыре заветных вафельных полотенчика, да-да -- тех самых, каковыми пользовались мы с тобой на первом году, когда Сундуков все еще лелеял надежду сделать из тебя, Тюхин, "нустуящего сувэтскуго челувэка". "Учись, молодой, покуда я жив" -- повторил я и, ловко намотав полотенчико на щетку, сноровисто прошелся по ребристому кафелю. Через пять минут, Тюхин, я уже так увлекся, что позабыл обо всем на свете! Движения мои были уверенны, размашисты. Рядовой Гибель едва успевал отжимать мои фирменные тряпки и менять воду. О какое же это наслаждение, бездарь ты никчемная, с упоением драить казарменный пол во имя завтрашнего дня, во имя прочного мира во всем мире, во имя счастья и процветания всего прогрессивного человечества! Как это славно, Тюхин, глубоко прогнувшись на прямых ногах в поясе, вдыхая носом, выдыхая через рот, -- тереть, тереть, тереть, тереть, тереть!.. Признаться, я даже не заметил, как они оказались рядом, два этих свинтуса -- Шпырной со Шпортюком. "Ишь ты поэт, понимаешь, Пушкин!" -- пытаясь попасть в меня сопливым своим пальцем, оскалился ефрейтор Шпортюк, призванный, как ты помнишь, всего-то на полгода нас раньше. -- "Ишь ты, питерский с Невского брода" -- сказал, кривляясь, этот скобарь. -- "А вот и мы с Ромкой стихами можем, правда, Ромка?.." И Ромка Шпырной, бегая глазами, хихикнул, а эта деревня продекламировала такие вот стихи: "Мыр-тыр-пыр-дыр, быр-дыр-мыр-пыр!.." "Вот с этого все и началось, Гибель" -- горько сказал я, глядя им вслед. -"Сначала бескультурие и безнравственность, а там уже и "сникерсы", контактное каратэ, марихуана, мафиозные разборки, монетаризм..." Как и положено молодому воину, рядовой Гибель все три часа слушал меня, разинув рот, не перебивая ни единым словом. Я был, быть может, излишне эмоционален, но в то же время правдив, предельно точен в аргументации... Короче, с полом мы управились минут за пять до подъема, когда Шутиков, зевая и почесываясь, поплелся на плац. "Ну вот, Гибель, что и требовалось доказать!" -с трудом распрямившись у дверей "курилки", сказал я. Неправдоподобной, ослепительной белизной сияли позади сто погонных метров коридора. "Каково?" -с гордостью спросил я. "Как в гостинице "Гранд Отель Европа!" -- сказал рядовой Гибель, на редкость схватчивый, подающий большие надежды юноша, и, подхватив полнехонькое ведро с грязными отжимками, потопал было в сторону сортира, каковой, если ты не запамятовал, Тюхин, располагался в противоположной части казармы. "Стой! -- вскричал я. -- Стой, бандюга ты приднестровский, депутат недобитый, не топчись, руцкист, по чистому!" С этими словами, вполне возможно, чересчур экспансивными, я вырвал у него из рук ведро и, подойдя к раскрытому окну в "курилке", широко размахнулся. "Век живи, век мочись, молодой!" -весело воскликнул я и шваркнул содержимое в душную ночную темень!.. До сих пор не пойму, чего они там делали, в кустах, втроем, да еще в парадных мундирах! Когда я высунулся, все трое -- товарищ майор Лягунов, товарищ лейтенант Скворешкин и товарищ старшина Сундуков -- стояли как громом пораженные, застывшие в тех позах, в которых застигло их несчастье... В тот же день, Тюхин, посовещавшись, они порешили спровадить меня, выродка, за штурмовую полосу, на "коломбину", Тюхин, на "буевое дужурство", сидючи на каковом, как горбовский король на именинах, я от нечего делать и сочиняю это мое тебе, вандал ты этакий, послание на деревню дедушке... Впрочем, в дверь, кажется, стучат... Стук, как уговорено, условный -- азбукой Морзе: та-ти-ти-та... Это, Витюшанчик, свои, самые что ни на есть тьфу, тьфу на него, на думца новоиспеченного -- наши... А посему мое тебе -- СК, то бишь -- конец связи и ГБ, то бишь -- гудбай. С солдатским приветом -- твой старший радиотелеграфист ракетных войск и артиллериии рядовой М.
