Рядом с солдатом - [48]

А корабли все прибывали. Многочисленные причалы огромного архангельского порта переполнялись ими до предела. И наконец пришел долгожданный последний караван. Вся Северная Двина покрылась густым лесом мачт с флагами союзных держав. Началась спешная разгрузка — надвигалась зима, полярная ночь и замерзание Двины.

Из глубоких трюмов краны выуживали огромные зеленые танки «шерман», фюзеляжи «харрикейттов» и «бостонов», а «студебеккеры» и «доджи» уже сами катились по пирсам в город, на товарную станцию, а оттуда на фронт. Мы только успевали снимать — день был очень короток, а кинопленка малочувствительна.

— Да, друэья, приходит и наш черед, — задумчиво сказал однажды Василий Васильевич Соловьев.

Мы начинали со всей серьезностью понимать, что нас ждет впереди.

Кроме того, становилось холодно не только на улице, но и в номерах гостиницы, и согревались мы только в постели, напялив на себя все, что было возможно.

А вскоре мы впервые услышали в Архангельске сигнал воздушной тревоги.

Мутные синие сумерки обволакивали город. Сирена выгоняла людей из домов, они бежали по улицам, ища спасения в убежищах, а их было очень мало.

— Как только начнут бить зенитки, откроем окна, — предложил я. — Иначе будем на морозе, оставшись без стекол.

Мой севастопольский опыт эдесь мог пригодиться. Наступило томительное ожидание, сидеть под крышей и ждать, когда начнется бомбежка, не хотелось, и я предложил ребятам:

— Кто хочет, поднимемся на крышу, в случае чего поможем гасить зажигалки. Фугасные на деревянный город вряд ли будут сбрасывать.

— Я займусь окнами! Идите! — Соловьев начал звякать шпингалетами.

Мы поднялись на крышу гостиницы и вместе с дежурными ПВО стали ждать приближения самолетов. Прожектора шарили по темно-серому небу, лучи нервно метались из стороны в сторону, ничего не находя.

Вдруг раздался резкий, хорошо знакомый нарастающий рев пикирующего юнкерса, одного, другого…

— Ложись! — успел я крикнуть, вцепившись в громоотвод на трубе.

И тут же послышались вокруг характерные хлопки зажигательных бомб. Несколько штук угодило и в здание гостиницы. Те, что не пробили кровлю, мы сбросили лопатами вниз. На чердаке хватали их клещами и топили в ведрах с водой. Но бомбы продолжали гореть, вода кипела. Только песок укрощал термитное пламя. Повозились мы все крепко, но пожару возникнуть не дали. Рядом, через улицу, заполыхал деревянный двухэтажный дом.

Вернувшись в номер, мы застали Василия сидящим в шинели у открытого окна. Дали отбой, и все кинулись закрывать окна. Но треск горящих деревянных конструкций все равно отчетливо слышался с улицы. Все это до боли напоминало мне Севастополь. Наша гостиница была маленьким островком среди бушующего моря огня. От жара со звоном лопались уцелевшие от взрывной волны стекла. Стены и крышу нашего «Интуриста» беспрерывно поливали из пожарных стволов. Всю ночь шла отчаянная борьба с огнем. А фашисты, пользуясь световыми ориентирами, несколько раз возвращались и бомбили город фугасками.

Женщины с детьми метались между горящими домами. От яркого пламени пожарищ было так светло, что мы решились снимать… Мы снимали, как английские и американские моряки помогали населению в этом страшном бедствии. Они смело бросались в пекло и с риском для жизни выносили и выводили людей из охваченных пламенем зданий.

— Ах, жаль темно здесь, смотри, вот молодец, ну и парень! — сетовал и восторгался Халушаков.

Вот долговязый симпатичный матрос с рыжей, как пожар, шевелюрой неторопливо вышел из парадного горящего дома с двумя маленькими детьми на руках. Он успокаивал их на своем языке, не замечая, как дымилась его синяя матросская роба.

— Света бы сюда хоть немного! — горевал Николай Лыткин, держа в руках камеру.

Из толпы навстречу моряку бросилась какая-то женщина, схватила детей и, убедившись, что они живы-здоровы, начала благодарно обнимать парня, плача от счастья.

Порозовевший от смущения моряк говорил что-то по-английски, но видя, что его не понимают, показал на детей пальцем и снова бросился в огонь.

…Прошел следующий короткий мутно-серый день, прошла длинная, бесконечная, но спокойная, без тревог, ночь, и вдруг неожиданно после завтрака в номер вбежал, переводя дыхание, Халушаков.

— Ур-ра-а, ребята! Уходим! — закричал он.

Мы вскочили со своих мест.

— Завтра! Не верите? Завтра — это… не… розыгрыш… — задыхаясь, выпаливал по одному слову ЭрБэ, вытирая рукавом пот со лба — крутую лестницу он, наверное, одолел одним махом. — И даже сегодня вечером… Вечером — переезд на корабли. Ты, Николай, и Василий на «Комилесе» пойдете, а мы с Владиславом на «Тбилиси»! Так что — большой сбор! Все наверх! Пакуй аппаратуру!..

Наш долгожданный аврал начался унылым утром 16 ноября 1942 года. Распрощавшись друг с другом, мы разъехались по кораблям. Наполовину замерзшая Северная Двина готова была отойти на долгую зимнюю спячку. 17 ноября ее окрестности наполнились голосами пароходных гудков и сирен ледокольных буксирчиков. Эти прощальные сигналы, сливаясь и переплетаясь, звучали грустно и тревожно. Ледоколы легко взламывали еще неокрепший ледяной покров реки, выводя на чистую воду обросшие льдом суда.