Рядом с Алей - [23]

Каждая из нас по вечерам рассказывала о впечатлениях дня, о том простодушном невежестве, с которым мы постоянно сталкивались. Аля, шутя, иногда передразнивала свое начальство, оставаясь совершенно серьезной. Актеркой она была в отца, обладала талантом имитации и непревзойденным искусством яркого, образного рассказа, участвуя в окружающем веселье разве легким смешком. Я никогда не слышала, чтобы она громко смеялась, и не видела ее жестикулирующей. Аля была во всем сдержанна и скупа во внешних проявлениях эмоций.

– Ты знаешь, – говорила она, – я себя все чаще и чаще ловлю на жестах и привычках отца – папа, смеясь, оставался серьезным, только поглаживал свой нос, я тоже; когда папа, обдумывая что-либо, садился, то перекидывал ногу на ногу и верхнюю немного раскачивал, я – тоже.

В лесничестве я совсем освоилась, старательно делала, что могла, иногда даже пописывала заметки в местную газету. Лесничий неизменно ставил под ними свою подпись и относил в редакцию. Через одну-две недели, помахивая передо мной какой-нибудь пятеркой, говорил:

– Вот опять за заметку дали, говорят, несите еще. Я до сих пор не знаю, понимал ли он, что брал, по существу, деньги, заработанные мной, или уж был очень хорошо проинструктирован, как обращаться с политическими ссыльными, не имеющими права выступать в печати.

Штат в лесничестве у нас был не заполнен, и иногда приходил какой-нибудь якут наниматься в лесники. Приходил он обычно в сакуе, которую снимал во дворе, оставаясь в унтах и телогрейке. Переступал порог комнаты, стаскивал с головы шапку, садился на пол, доставая кисет с махоркой. В мою сторону даже не смотрел, а медленно выбивал о порог трубку и спокойно коричневыми от никотина, а иногда и обмороженными пальцами начинал ее набивать. Потом раскуривал, когда она уже хорошо дымила, усаживался поудобнее и застывал, ни на кого не глядя. Так могло пройти полчаса и больше.

Наконец я не выдерживала:

– Хочешь поступить к нам на работу?

Опять затяжка, долгое молчание и наконец кивок головой.

Спрашиваю фамилию, имя, – не торопясь, отвечает.

– Какого года рождения?

Очень долгая пауза, затяжка. Я подзываю якута к своему столу и пододвигаю стул. Нехотя садится. Я повторяю вопрос.

– Однако, не знаю…

Тогда я, разглядывая его совершенно гладкое лицо почти без растительности, спрашиваю:

– Тебе восемнадцать уже есть? – По инструкции моложе брать не полагалось.

– Однако, есть.

Следующая графа – семейное положение.

– В зарегистрированном браке состоишь?

Снова долгое и смущенное молчание – смотрит куда-то в сторону.

– Жена есть? – - продолжаю я. Проблески понимания на лице.

– Однако, есть.

Терпеливо задаю следующий вопрос:

– Дети есть? – И вдруг неожиданно оживление на лице.

– Однако, дочь замуж отдал… Я оторопело:

– Так тебе гораздо больше восемнадцати, раз дочь взрослая?

– Однако, больше, – и кивает головой.

– Тебе, может быть, все сорок? – продолжаю я.

– Однако, не знаю, думать надо, – и уже полное молчание, после чего одевается и, не простившись, уходит, а я остаюсь в полном недоумении.

С соседями по работе, которые обосновались в двух других проходных комнатах, у меня были хорошие отношения. Их начальник, молодой договорник Дмитрий Андреевич Зырянов, приехал из северных уральских краев, был приветлив и добросовестен. Приехал он в Туруханск с матерью, вскоре женился, и уже через год появилась девочка. Он подал заявление на заочное повышение квалификации, засел за книги и конспекты и тут признался, что ждет его какой-то зачет по английскому, которого он совсем не знает.

И стала я после работы задерживаться в лесничестве на 35 – 40 минут. Занятия шли не очень успешно, так как Зырянова всегда отзывали (то столб ветром сшибло, то воды нет – перемерзла), а он не умел отказывать. Все-таки кое-как мы подвигались по учебнику, и вот однажды он говорит:

– Вот все гляжу на вас, как вы работаете, всем помогаете, хороший вы человек, и ума не приложу, что вы такого сделали, что получили столь суровое наказание?

– Когда-нибудь, – сказала я, – наступит день, когда вы узнаете обо всем, может быть, прочтете и тогда вспомните обо мне.

Мы были как-то устроены, но всегда были начеку, зная, что все внезапно может измениться к худшему. Вскоре по приезде, уверившись в нашей порядочности, ссыльные, шепотом и оглядываясь, рассказали нам, что произошло здесь за год или два до нашего приезда. Местное МГБ очистило берег, запретив населению поднимать занавески и смотреть в окна. Вывели всех ссыльных священников и верующих с парохода на пустынный берег. Приказали вырыть канаву и тут же расстреляли и закопали всех. Произошло это все внезапно по распоряжению местных властей и без всяких приговоров. Говорили, что зачинщикам этого черного дела сильно попало за самоуправство. Местные жители все же смотрели потихоньку во все окна и щели, а Афоня утверждал, что закапывал трупы. Этим рассказам очень хотелось не верить, мы боялись расспрашивать и старались не вникать в такой ужас…

Мы старались быть осторожными и ни с кем не откровенничали.

В Туруханске в те годы у Али еще было приятное меццо-сопрано, и она прекрасно пела на спевках в своем клубе и народные песни, и злободневные частушки.