Рядом с Алей - [16]

Мальчики трудолюбием не отличались. Они опаздывали по утрам, и я за них таскала дрова, скалывала лед с двери и пола у входа, растапливала плиту и чистила картошку. И все-таки, если я поздно вечером бежала домой с остатками какого-нибудь супа и недоеденными кусками хлеба, я была довольна. Но это был аэропорт, закрытая зона, и первая же проверочная комиссия установила, что я ссыльная. Стали искать формальный повод для увольнения. «Плохо чищу картошку» (обязанность повара) и только отскабливаю топором пол, а не «мою его добела», так мне было сказано, но я знала, что меня просто надо уволить, а придирки – для проформы.

Аля в ту пору была очень худенькая, привлекательная, всегда опрятно одетая. Пришли в посылке от тети Лили какие-то ее, еще французские, вещи, и хотя все было уже порядочно поношено, каждая вещица была дорогим воспоминанием. Аля рассказывала, когда и кто ей это подарил (купленного почти ничего не было!). Стала повязывать голову жгутом, сделанным из последнего подарка матери – синей косынки с белыми якорями (такая же красная сдана в московский литературный музей). Начала носить поверх вязаных кофточек замшевую курточку Мура (которая тоже сохранилась и ждет, как и все личные вещи семьи, переезда в музей на вечное хранение).

Всегда, а при ее тогдашней худобе особенно, обращали на себя внимание ее громадные светло-серые глаза, хорошая осанка, изящество. С любым человеком она находила общий язык, всегда умела рассмешить метким словцом и чем-то помочь. Не было случая, чтобы Аля ныла и отчаивалась. В самые страшные минуты она бледнела как полотно, так что я боялась обморока, потом замолкала. Молча пережив случившееся, она начинала меня успокаивать, говоря, что «не все потеряно», что «главное – мы вместе и все переживем, так оставаться долго не может, будут перемены, будут новые возможности – сама увидишь!».

Итак, я уволена, и жить нам теперь предстоит на одну Алину зарплату уборщицы. А она в то время, уже работая в клубе, вскоре стала не только писать лозунги, но и рисовать декорации для сцены и негласно помогать в кружке самодеятельности.

Несмотря на все предупреждения, молодежь просто не могла противиться Алиному обаянию, веселости, необычайному трудолюбию и умению внести в любую работу живую струю и юмор. К ней хорошо относились, а начальство было вынуждено это терпеть, так как Аля даром выполняла работу художника и руководителя кружка.

Туруханск был в те годы местом ссылки не только для нас, репрессированных, но и для проштрафившихся (проворовавшихся, спившихся) членов партии, которых переводили в этот медвежий угол с глаз долой. Здесь они становились полноправным и бесконтрольным начальством. Обычно они плохо или почти не работали, но получали большие ставки, северные надбавки, всякие льготы и жили припеваючи, если не считать сурового климата здешних мест.

Как-то появился в нашей хибаре один из таких людей и попросил помочь ему с какой-то отчетностью. Под строжайшим секретом он сообщил, что в Туруханске организуется лесничество и лесничий уже назначен. Был этот человек малограмотен, но напорист и нагловат. Он сумел убедить лесничего взять его на работу, надеясь, что туда же возьмут и меня и что я буду все отчеты писать за него.

Первые его отчеты были фантастическим очковтирательством. Сидя в углу у покрытого наледью оконца за маленьким колченогим столом, мы при свете мигалки писали о санитарных рубках, о проведенных мероприятиях на тысячах километров дикого, нехоженого леса! Лесничий подписал, документы были отосланы в Красноярск, откуда их через месяц вернули «для переработки». Но перерабатывать, кроме нас, было решительно некому, и мы оба получили работу: он – помощника лесничего, а я бухгалтера. Елизавета Васильевна, бывшая бухгалтером до меня, за неделю, а то и меньше, попыталась ввести меня в курс бухгалтерской отчетности.

Из ее рук я получила первые в моей жизни счеты, которые не знала сперва, как держать, и которые унесла домой, чтобы за одну-две ночи научиться складывать, вычитать, умножать, делить.

И вот я бухгалтер при лесничем, глупом и малограмотном, который прежде был в каком-то захолустье милиционером. Пошла работа. Я стала составлять отчеты, которые сначала были возвращены, на следующий месяц возвращены частично, а на третий уже приняты. Лесничий все только подписывал, но даже подсчитать и заполнить графы лесорубочных билетов он не мог. Складывал кубометры, цену и километры и вписывал полученное в графу «сумма».

Думаю, что это в райкоме ему строго запретили давать мне, врагу народа, бланки отчетности (билеты), и он пытался сперва все делать сам, а потом, махнув рукой, переписывал все данные с моей бумажки. Жалованье мое было 350 рублей в месяц. Относился он ко мне прекрасно и из-за своей безграмотности за меня держался.

Был это период нашей «просперити». Обе зарабатывали, уже стали сыты картошкой, кашей и черным хлебом. Появились планы на будущее.

В Туруханске население не было прочно оседлым, кроме коренных жителей, «сельдюков», как их называли. Всегда кто-нибудь уезжал, и часто продавались домишки и хибары. Аля присмотрела какой-то домик на столбах, одной стеной прилепившийся к берегу. Он стоил дешево, 1200 рублей, но требовал немедленного укрепления. Другой домик прельстил Алю тем, что всеми окнами смотрел на Енисей, но тоже был очень непрочным… Наконец какой-то служащий аэропорта решил построить новый большой дом и продать старый. Стоял этот дом под обрывом, на плоском галечном берегу, был оштукатурен и даже местами покрашен. Видя наш интерес, хозяин накинул цену. Но жить у старухи было больше невозможно, мы собрали все, что имели, и купили домик за 2300 рублей. Перевезли на тележке свой скарб, поставили стулья и два топчана.