Рябиновая ночь - [85]

— Откуда нелегкая принесла собак? Всех коз распугают. И козлят подавят.

— Какие там собаки, — махнула рукой тетушка Долгор. — Ананий чудит. Парней лаять заставил.

Маруф Игнатьевич покачал головой.

— Вот чума ходячая. И не лень ему морочить головы этим дурням?

Вскоре вернулся Ананий с парнями.

— А где глухарята? — спросил Алексей.

— Да парни худо лаяли, распугали, — посмеивался Ананий.

— Это все Ганька, — зашумели парни. — Голос у него писклявый.

Ганька смущенно шмыгнул носом.

— А зачем Андрейка лиственницу скреб руками?

— О, леший, — качала головой тетушка Долгор, — ребят собаками сделал.

— Я за лето на птицах их натаскаю, а осенью на изюбрей с ними охотиться стану.

Маруф Игнатьевич смотрел на обескураженных парней и теребил бороду.

— Вот олухи.

— Поднимайте девчонок, — командовал Ананий. — Да громко не лайте, а то напугаются, будут заикаться. И придется вам потом на заиках жениться.

— Да мы уж встали, — донесся из балагана голос Даримы.

Дарима и еще двое девчонок-десятиклассниц побежали к ручью умываться. Вскоре они вернулись свежие, бодрые.

— Ну, рассказывайте, на новом месте видели во сне женихов? — наступал на девчонок Ананий.

— Мне что-то все Андрейка снился, — блеснула агатовыми глазами Дарима.

— Да он всю ночь возле вашего балагана что-то крутился.

— Да что же ты, милый, не зашел-то?

— Ну вас, — отвернулся Андрейка.

После завтрака Ананий спросил Алексея:

— На чем порешили?

— Вершину пади будем косить вручную. А от Стрелки вниз пустим косилки.

— Меня возьмите вручную косить? — попросилась Дарима.

— Ты уж командуй тракторным отрядом. Да смотри, чтобы парни не баловались.

Четыре тракторных агрегата ушли к Стрелке. Алексей вскинул на плечи литовку и зашагал к опушке леса. У склонившейся над разнотравьем лиственницы Алексей остановился, подождал остальных косцов.

— Ну что, начнем?

— Давай, — кивнул Ананий.

Алексей взмахнул литовкой. Она легко, точно по воде, скользнула над землей. Трава вздрогнула и плавно легла. Еще и еще взмах. И вот за Алексеем по лугу потянулся коридор. А вскоре все косцы шли цепочкой от леса к ручью.

— Петрович, береги пятки, — покрикивал Ананий.

Алексей ритмично, не торопясь, взмахивал литовкой. Дело привычное. В семь лет он уже ездил на луга с отцом, возил копны. А там подошло время и косить. «Чих-и-их, чи-и-их», — вызванивала литовка. Прошел прокос, разбросал валок, вытер литовку травой, наточил оселком и опять пошел махать.

А тем временем туман осел, солнце залило падь светом, на луга впорхнул ветерок. Закланялись ему гордые царские кудри, белые маки, пучки. Мельтешат бабочки, падают на цветы разноцветными лепестками. Алексей шел прокос за прокосом. Опьянел он от запаха трав. Рубаха на спине взмокла, потемнела. С непривычки покалывало в пояснице.

— Шабаш. При таком темпе до вечера нам не дотянуть. — Алексей воткнул литовку в землю, а сам упал на влажный толстый валок. Мужики сели рядом. Ананий повел сильными плечами, прилипшая рубаха затрещала.

— Не чертова ли баба? — выругал жену Ананий. — Прелую рубаху подсунула. Нашла на чем экономить. Приеду, я с ней потолкую.

— Это ты только на людях, как петух, — съязвил Пронька.

Ананий пропустил слова Проньки мимо ушей.

— Я, мужики, так думаю, конец нашему роду приходит. Управлять бабами стало просто невозможно. Как-то вертаюсь я с работы, смотрю на свою жену и глазам не верю: уезжал утром, человек человеком была, волосы темные, одежда как одежда. А тут стоит передо мной краля в нарядном платье, груди чуть не все наголе, волосы сивые. Плюнул я, но промолчал. Возвращаюсь в другой раз. У моей женушки волосы рыжие, как пламя, спина оголена чуть не до мягкого места, у ботинок подошва в четверть толщиной. И на этот раз я стерпел. Думаю, побесится, побесится да бросит.

В третий раз заявляюсь домой. У моей родненькой голова сизая с прядями седых волос, а платье такой длины, что кое-как прикрывает грешное место. Тут я уж не стерпел и говорю: «Зачем ты, Тамара, седину оскверняешь? Ее надо нажить и уж потом носить как боевой орден. И оголяться так ни к чему. Брось эти штучки. Ты мне в своем первозданном виде больше люба. А если вздумала кого завлекать, то ты меня знаешь, я бью всего два раза: один раз по голове, а второй — по крышке гроба».

А она тряхнула седыми космами и отвечает: «Ты, Ананий, был деревней и деревней остался. Я женщина хоть и замужняя, но раскрепощенная, а это на политическом языке значит свободная. Мою красоту должны видеть все люди и наслаждаться ею. А ты, как турецкий султан, и сам эту красоту не ценишь, и от людей хочешь спрятать под ста замками».

Уж этого я не вытерпел. Забурлило у меня все в душе. И решил я свою женушку укротить. Схватил ее за волосы одной рукой, чтобы вытянуть по мягкому месту. А жена — фырк к порогу. Меня всего холодом обдало: жена у порога, а у меня в руке целая копна волос. Думаю, что я наделал, собственную жену лишил женской красоты. Как же я теперь с лысой жить буду? Вот горюшко-то.

А она смотрит на меня от порога и так ласково тянет: «Ананий, милый, пошутил, и хватит. Отдай парик. Я ведь за него сто пятьдесят рублей уплатила».

И тут я только понял, что к чему. Швырнул я ей этот злосчастный парик, пошел к куму и с горя так набрался, что потом три дня шатало.