Ружья для царя. Американские технологии и индустрия стрелкового огнестрельного оружия в России XIX века - [67]

Логично было бы предположить, что и это изменение будет инициировано сверху, как и многие другие важнейшие явления в России того времени. По словам Брюса Меннинга, Милютин был сторонником тактической гибкости, быстроты расчета и действий. В офицерах он ценил готовность принять на себя ответственность и проявить инициативу. Кроме того, как решительный сторонник всеобщей грамотности Милютин восхищался этими качествами не только в офицерах, но и в солдатах [Menning 1984: 5]. Возможно, эти принципы могут показаться для той эпохи анахронизмом, но они описывают безупречные качества командира любого исторического времени и не обязательно должны отмечаться в той или иной тактической доктрине – тем более в тактической доктрине, основанной на огнестрельном бое.

Одна из таких тактических доктрин была сформулирована генералом А. И. Астафьевым. В своей книге «О современном военном искусстве», написанной сразу после Крымской войны, Астафьев начал с тактического предположения, что теперь недопустимо атаковать пехотной колонной противника, обороняющегося стрелковым огнем. Это положение основывалось на нескольких принципах. Колонны должны быть подвижными, чтобы уходить от огня противника. Подвижность колонн, в свою очередь, предполагала объединение функций линейной пехоты и легкой пехоты. Маневр в рассыпном строю обеспечивал свободу передвижения и скорость, а также облегчал быстрые фланговые операции, необходимые для защиты от огня. Атака пехоты начиналась рассыпным строем, а затем в действие вступал сомкнутый строй, наносивший массированный удар. Генерал Л. И. Зедделер также был сторонником открытых боевых порядков и независимой стрелковой линии. Короче говоря, Астафьев и Зедделер выступили против господствующей российской тактической доктрины, заявив, что огонь важнее штыка [Menning 1984: 34–35; Строков 1965–1967, 1: 611–612].

Однако, как следует из документов, в которых анализировалась состоявшаяся уже позже Русско-турецкая война, «вообще, господствовавшие в войсковых сферах и русской военной литературе идеи не были благоприятны использованию отличительных качеств нового оружия: дальнобойности и скорострельности» [Описание 1901–1912, 1: 123][224]. Примат штыкового боя продолжал доминировать в русской тактической доктрине, и наиболее последовательным его сторонником в эпоху реформ был профессор тактики, а затем начальник Николаевской академии Генерального штаба М. И. Драгомиров. Драгомиров пользовался в эпоху реформ значительным авторитетом среди офицеров, был главным представителем движения «назад к Суворову», а его учебник по тактике 1879 года оставался образцовым учебником для офицеров вплоть до Русско-японской войны.

Драгомиров отдавал предпочтение штыку не по тактическим или техническим соображениям, а исключительно с философской точки зрения. По его убеждению, огнестрельное оружие и штык соответствуют двум различным сторонам человеческой натуры. Огнестрельное оружие, порожденное ремесленным мастерством и точной работой, олицетворяет рассудок, в то время как штык – храбрость и волю. Драгомиров считал, что главные человеческие достоинства составляют два последних качества, а человек является наиважнейшим фактором в бою. Из этого следует, что штык нужно ставить превыше огнестрельного оружия. По мнению Драгомирова, огнестрельное оружие, сколь бы совершенным оно ни было, – это лишь дополнение к боевым качествам солдата («Действует не оружие, а человек»). Чтобы использовать штык, солдату «думать и соображать много не нужно, даже чем меньше думать, тем лучше» [Мещеряков 1973: 118].

Драгомиров, отнюдь не выступавший против использования казнозарядных винтовок, проводил различие между начальным этапом боя и решающей атакой. «Пуля и штык не исключают, но дополняют друг друга; первая прокладывает дорогу второму» [Драгомиров 1881: 295]. В рукопашном бою холодное оружие гарантировало бы быструю и решительную победу. Однако Драгомиров опасался, что усовершенствования ружей уменьшат значение холодного оружия. Во-первых, утверждал он, солдат должен быть уверен в своей непобедимости, но привычка к использованию огнестрельного оружия может внушить ему мысль, что залогом непобедимости является оружие, а не собственная доблесть. А озабоченность тем, как найти укрытие, откуда можно будет вести огонь, заставит солдата задуматься о своей личной безопасности. «Не нужно много ума, чтобы лезть на штык, и в то же время не нужно много храбрости, чтобы выстрелить в неприятеля из-за камня или куста с расстояния на 400,500 шагов, не говоря уже о 1000» [Драгомиров 1861: 53–94][225]. Во-вторых, как отметил Брюс Меннинг, увлечение стрельбой из винтовки может привести к тому, что солдат будет чрезмерно озабочен меткостью стрельбы, а это требует размышлений. Но избыток размышлений ведет к чрезмерной индивидуальности, расслабляет и деморализует массу. В-третьих, Драгомиров опасался, что чрезмерное использование огнестрельного оружия подорвет дисциплину. В сомкнутом строю офицеры и, конечно, солдаты – это машины, слепо и почти бессознательно подчиняющиеся командам, тогда как в рассыпном строю и офицеры, и солдаты должны сами выбирать для себя цель, хорошую позицию и подходящее время для открытия огня. Таким образом, использование винтовок ослабляет контроль офицера над своими людьми. А отсюда и излишние мысли, и растущая независимость: «…человеку мало-помалу предоставляется свобода, большая той, какая может быть предоставлена солдату» [Мещеряков 1973: 198]