Руссо туристо, облико морале - [10]

– Эй, братишка! – привстав со стула, тихонько позвала я ближайшего горца. – Мне бы тихо сдернуть отсюда. Прикроешь?

– Ты наша? – удивился горбоносый брюнет.

– Наша Раша! – подтвердила я.

– Ваша, ваша! – нетерпеливо поддакнул внутренний голос. – Чья угодно, лишь бы не австрийской Фемиды!

Два юных австро-чеченских горца синхронно шагнули вперед, позволив мне просочиться между ними и спрятаться за братскими спинами. Я поняла, что мне представился реальный шанс уйти из этой многоязычной компании по-английски, и на полусогнутых, боком, как шустрый краб, шмыгнула к выходу.

Наручников на мне не было, полосатой робы тюремного тоже, так что смотрелась я не криминальнее других, и полицейский за конторкой на входе не остановил меня грозным окриком. Кажется, он вообще меня не заметил: сидел, как и другие полицейские, мимо которых я прошла, с закрытыми глазами!

– Это, наверное, у них что-то вроде производственной гимнастики, – высказался по этому поводу мой внутренний голос. – Пятьдесят минут таращатся в мониторы, а потом на десять минут зажмуриваются, чтобы глаза отдохнули.

Я тоже читала соответствующие рекомендации окулистов, но никогда их не соблюдала. А немцы действительно дисциплинированный народ! Вот только я бы на их месте зажмуривалась по скользящему графику, чтобы не оставлять участок совсем уж без присмотра. Впрочем, мне-то на это жаловаться не следовало.

В дверях мне любезно уступил дорогу какой-то пожилой австрийский герр. Я машинально сказала ему спасибо и выскользнула на улицу. Отбежала подальше, спряталась за углом, выглянула из-за него, проверяя, нет ли за мной погони – любезный герр по-прежнему стоял на крыльце, как предупредительный швейцар, но полицейские с собаками из участка не выбегали. Я огляделась, выбрала среди ближайших улиц наиболее узкую и, стало быть, наименее пригодную для преследования меня на автомобилях и мотоциклах, и шурхнула в эту темную расщелину с проворством крысы Шушеры.

6

Когда лейтенант покраснел, как померанец, и открыл рот для слоновьего рева, Лео в ожидании неизбежного акустического удара заткнул уши и зажмурился. Однако звукоизоляция из сложенных ковшиками ладоней не стала для диких воплей Бохмана непреодолимым препятствием, и Лео на некоторое время потерял остроту слуха и ориентацию в пространстве-времени. Это была стандартная реакция тренированного полицейского организма на децибелы начальственного крика. Другие подчиненные лейтенанта Бохмана тоже привычно впали в ступор, экономя нервы и силы для последующей работы в нормальном режиме.

Очевидно, именно в этот момент массового затемнения полицейского сознания сумасшедшая девчонка, задержанная Лео возле русской церкви, благополучно сбежала. Когда лейтенант заткнулся, Лео открыл глаза и с огорчением заметил, что прекрасный вид на пышную девичью грудь, скрашивавший его существование на протяжении последней минуты до взрыва Бохмана, куда-то пропал. А вместе с видом пропала и сама счастливая обладательница роскошного бюста!

– Где она?

Привстав на стуле, Лео завертел головой, но увидел только спины тех молодчиков, которые своим шумным поведением спровоцировали дикий рык лейтенанта.

Не бывает худа без добра: послушав Бохмана, скандальные кавказские юнцы быстро потеряли вкус к межнациональным разборкам с участием австрийской полиции и по доброй воле вымелись из участка.

– Добрый вечер, – поймав вопросительный взгляд Амтманна, вежливо произнес от двери переводчик Пауль Гусински.

Ему хватило такта умолчать о том, что вечер давно перетек в ночь, которая в связи со сверхурочной работой вряд ли была доброй. А с учетом головомойки, которая предстояла бедняге Лео из-за того, что он упустил предполагаемую преступницу, могла стать страшнее Варфоломеевской.

– Здесь была такая девушка, – осипшим от волнения голосом прошелестел Амтманн.

Для пущей понятности он выразительными жестами показал, где именно была девушка – потыкав указательным пальцем в пустой стул, и какая именно – плавно покачав в подреберье сложенные ковшиками ладони.

– Она ушла туда, – по-прежнему любезно сообщил Гусински и тоже использовал язык жестов, соединив входную дверь и наружный угол здания одним длинным кивком.

– Лео, сынок! Куда делись эти горластые эмигранты? – едва отдышавшись, человеческим голосом с нотками детского любопытства поинтересовался лейтенант Бохман.

– Они тоже ушли, – по-прежнему вежливо ответил неизменно любезный переводчик.

– Очень странные люди! – возмутился лейтенант. – Вломились в участок, пошумели и ушли, не позволив полиции вникнуть в суть их проблемы. Зачем же было приходить?

– Они не поделили фиговый велик, – услужливо объяснил Гусински.

Языковой барьер, помешавший проникновению выразительных русских ругательств в сознание австрийских полицейских, у переводчика был пониже. Пауль Гусински происходил из семьи польских эмигрантов, сумевших передать потомкам русскую речь образца середины двадцатого века.

– Я не совсем понял, почему при столь нелестной качественной характеристике данное транспортное средство представляло повышенный интерес для каждой из конфликтующих сторон, – немного смущенно признался Гусински. – Однако факт остается фактом: эти несовершеннолетние выходцы из кавказских республик яростно оспаривали право