Русскоговорящий - [14]

Со стороны горкома цокнули подбитые каблуки, Кочеулов подбегает поближе.

— Вы где должны быть, Вакула?

«Стоп! О чём это он? Как это — где? Сам же приказал».

— Бегом за здание, увидишь там Земляного — к нему. Бегом. Там твой пост.

Отходя от них, самым краешком глаза Митя улавливает тяжёлый взгляд, брошенный лейтенантом на капитана. Он начинает догадываться, что лейтенант Кочеулов — хороший человек. Но сейчас не до этого.

«Нет, ясное дело, я бы не выстрелил».

Хрен с ним, с замполитом. Но липкие пальцы, напоминающие о сказочном пироге, разжигают его обиду снова и снова.

Стоишь?

Земляной разводит руками:

— Стою вот как шлюха под фонарём.

Где-то под ногами работает дизель-генератор, теперь по углам горкома горит по фонарю.

— Будем вместе стоять. Знаешь, я впервые в жизни по-настоящему ненавижу человека. Аж внутри ломит.

— Это ты про кого?

— Про контуженного нашего.

— Значит, теперь у вас взаимно.

Быстро холодает. Вместе с холодом — так же быстро, будто вылили в воду молоко — по городу растекается туман. Снова пелена, на этот раз она пахнет не гарью, а осенним лесом. Пропали синие силуэты гор над крышами, стены, деревья. Снова мир мал как отколовшаяся льдина. Осторожно, отойди от края.

— Холодно, — говорит Саша.

— Холодно, — соглашается Митя.

— Футбол? — предлагает Саша, выталкивая из-под урны оглушительную консервную банку.

— Мои ворота — вот, белая полоса и кирпич. Твои — от урны до столба.

Прижимая локтем автоматы, они гоняют свой консервный футбол под тусклым фонарём в городе, затопленном туманом, на хрупком краю ойкумены. С каменным стуком сталкиваются висящие на ремнях каски. Топот. Грохот жести.

— Гооол!

Митя бросается вдогонку катящейся в его ворота банке. Подпрыгнула, скакнула в сторону… навстречу из молочного воздуха стремительно вышагнули генеральские лампасы.

Земляной уже стоит навытяжку с задранным подбородком. Митя тоже выпрямляется, твердеет, пытаясь сообразить, нужно ли кричать «смирно»? Да и откуда здесь генерал?

А генерал не задерживаясь пролетает мимо и слегка улыбнувшись в усы, бросает:

— Греетесь?

— Так точно!!

Но он уже прошёл. Спина его движется прямиком в туман. Руки в перчатках за спину. На нём лёгкий армейский плащ, на ногах туфли. Один, без охраны. «Идти за ним?» Дойдя до предела, округло очерченного светом фонаря, он останавливается, будто уперевшись в твёрдое. Поводит головой из стороны в сторону, разворачивается и столь же стремительно идёт обратно. Генерал входит в туман, шаги его глохнут.

И как ни в чём не бывало — жёлтый фонарь, урна, банка из-под кильки в томатном соусе.

— Что это было?

— Раз вдвоём видели, значит, настоящий, — гундосит Саша со своей обычной меланхолией.

Два компонента, из которых он состоит — меланхолия и добродушие. А вообще он КМС по боксу, средние веса.

— Откуда он взялся, а?

— Я знаю. Слышал, Стодеревский кому-то говорил, мол, командующий округом прилетел. Кажется, Макашин… Микишин… как-то так.

— А чего он один гуляет?

— А … его знает! Герой, наверное. Как думаешь, настучит?

— Сань, ну ты даёшь! О чём?!

— Мы ж на посту вроде как в футбол играли?

— Да кому он настучит? Он же генерал. Маршалу, что ли?

— А … его знает!

— Разве генералы стучат?

Медленно, боясь налететь на генеральскую спину, они идут следом. Настолько, насколько им видно — пусто. Только клочья тумана. За туманом размытые голоса и шум моторов. Они спускаются ниже вдоль стены, блестящей как вспотевший лоб, и зайдя за угол, подходят к стеклянному фасаду. Вестибюль ярко освещён. Генерала нету и здесь. В кресле у журнального столика женщина. Голова откинута на спинку, руки плетьми сброшены до пола. Вокруг стоят Кочеулов, Трясогузка, Товарищ Военврач и Онопко. Выглядят напряжёнными. Военврач, задрав руки на свет ламп, капает из пузырька в гранённый стопарь. Накапав, зовёт её. Она не слышит. Зовёт ещё раз. Она поднимает голову и смотрит на стакан.

Их сменяют только утром.

Ночлег их всё так же мучителен. Спят, не раздеваясь и не разуваясь, на наклонном полу в актовом зале. Сцена вся занята, на ней лежат вповалку в два ряда. Бритвенный сквозняк лезет за шиворот, вспарывает веки. Счастливчики отрубаются по-настоящему и по-настоящему храпят. Впрочем, спят недолго. Всё то же: холод. Вскакивают, обхлопывают себя со всех сторон и молча падают снова. Сил не хватает даже на то, чтобы отматериться. Некоторые устроились в мягких алого бархата креслах. Но кресла тесные и постоянно слетают с креплений.

— … …! Переляг на пол!

Холодно. Спать не получится.

Отчётливо вспоминается, с чего всё это начиналось.

Окна в спальной комнате обезьянника — пересыльного пункта в Батайске — были заколочены наглухо, дабы не бегали в окна. Тела прилипали к клеёнке лежаков, шумно от них отрывались, ворочались и вздыхали. Трагически воняло носками. Они просили прапорщика за дверью отпереть, проветрить, но прапорщик весело их посылал. Утром на станции их набили в плацкартный вагон под завязку — запрессовали в вагон. Были б они прямоугольные как кирпичи, уложили бы в штабеля. На нижних полках сидели по шестеро. На верхних и даже на багажных лежали по двое. От такой скученности делалось страшно, как от близости крупного хищника. Садились прямо в проходе, но чёртиком из табакерки выскакивал из своего прокуренного купе проводник и кричал с подвизгиваньем: