Русское воскрешение Мэрилин Монро - [46]

Зачем мне это все было нужно? Потому, что я никогда не оставляю, – или никогда не хочу оставлять, – за собой висящих, незаконченных дел, где затронута моя профессиональная или мужская честь. Никто мне за это не платит, зато я остаюсь мужчиной.

Вскоре я увидал то, что хотел. На экране в замедленном режиме появилось сначала размазанное темное пятно из угла сцены, затем это пятно превратилось в спину человека закрывшую четверть экрана, был виден прыгающий наперерез пулям Пурба, раздались щелчки выстрелов. Картинка на несколько секунд зависла на телеэкране, и я рассмотрел, кто был еще на сцене. «Четверка» в этот момент была лишь «тройкой»: Фомина среди них не было.

Потом на экране я видал себя, короткую свою борьбу с убийцей, и подскочившую к нам Мячеву. Мячева была обращена спиной к футбольному полю и к операторам, и ее руки и их «работа» не были видны. Или, возможно, не показаны из этических соображений. Я просмотрел этот блок новостей до конца, потом диктор рассказал о погоде, и все началось сначала. Я пощелкал пультом по другим каналам, поискал что-нибудь новенького, – других ракурсов съемок, а еще лучше – панорам вокруг сцены. Кое-что я увидал, но мало. Лицо Реброва ни разу нигде не промелькнуло.

Я пошел в кухню перекусить, и все спокойно обдумать. Живу я в квартире один, семьи у меня больше нет, готовлю себе и провожу вечера один. К этому давно привык, и мне это нравится. Через полчаса я снова щелкал пультом телевизора.

Перескакивая с канала на канал, я случайно задержался на самом захудалом и балаганном из них. Там как раз начинали передавать последние новости. Дальше скакать было некуда, и я их все прослушал. Так я узнал, как это потом выяснилось, самое для себя важное.

Убийцу, наконец, опознали. Это был пациент одной из подмосковных психиатрических лечебниц. Параноик. Почти все его родственники в двух поколениях были либо расстреляны, либо провели половину своей жизни в колымских лагерях, даже сам он родился советском концлагере. Когда этот человек сошел с ума, то постепенно его паранойя переросла в манию мести большевикам. Он не был буйным, но его держали изолированно. Как он оказался сегодня на свободе, – ведется следствие. Стрелял этот сумасшедший из пистолета «ТТ» китайского производства со спиленным номером.

Поглядывая на повторные кадры репортажей из больницы, я достал телефон и позвонил Фомину.

– Я вам еще нужен? – не здороваясь, спросил я.

– Не знаю. Позвоните утром, – и тот прервал соединение.

Я выключил телевизор и открыл ящик письменного стола. Из него я достал длинный узкий нож и вынул его из ножен. Рукоятки у этого ножа не было, на ее месте была гладкая обмотка из черного тонкого шнура. Я встал из кресла и пошел с этим ножом в прихожую. Рядом с вешалкой, на стене висел сбитый мной из толстых деревянных брусков щит. По счету, это был, наверное, уже десятый щит. Даже когда я уже умел метать этот нож так, что попадал в любое место шириной с ладонь, то продолжал оттачивать свой удар, и расщеплял эти толстые доски в труху за месяц. Но в прихожей я занимался этим только в плохую погоду. У меня было несколько спортивных площадок в лесу, за кольцевой дорогой, в часе езды на мотоцикле. Я находил в лесу сломанное сухое дерево или высокий пень, и плясал вокруг них часами, посылая в них нож с разных положений. После нескольких лет таких упражнений я мог попадать в банковскую карту, что и делал для практики, на любой высоте и из любого положения. Единственным, очень важным, и непреодолимым ограничением моего оружия было расстояние поражения. Я мог метать нож и попадать им в банковскую карту только с трех метров. На десяток сантиметров ближе или дальше, – тогда нож ударялся плашмя и с убийственным звоном, сохранив при ударе об упругое дерево всю свою энергию, летел, вращаясь, обратно. Мне всегда пока удавалось увертывался от него.

Мой нож умел делать в полете только один полный оборот. Все попытки как-то рукой ножу помочь, ускорить или замедлить поворот его в воздухе, удавались, но ненадежно. Статистика удачных ударов говорила мне, что в вооруженного человека метать так нож – опасно. Только один полный оборот с трех метров. Или два – с семи. Только это. Все остальное – плохо придуманное кино.

Я тренировал только один оборот ножа: потому, что только с трех метров я мог быть полностью уверен, что у врага в руках оружие. И только поэтому я имел бы юридическое право защищаться так, чтобы ранить или даже убить, как и любой гражданин этой страны.

Другого серьезного оружия, кроме этого ножа, у меня давно нет. И мне его вполне достаточно для нынешней, в основном, бумажной или аналитической работы. И даже это давно не требовалось, и поэтому, за всеми делами, я давно не брал свой нож в руки. И теперь, стоя в прихожей, я не был уверен, что попаду в банковскую карту. Надо было сейчас работать и работать, чтобы снова быть уверенным, что попаду. Всегда и в любого.

Тренироваться я начал сразу броском из ножен. Когда я беру этот нож с собой на работу – в очень и очень редких случаях, – то держу его в ножнах, а ножны на левой руке, за запястьем, на ремешках у локтя. Чтобы достать его за долю секунды, достаточно откинуть пальцем рукав рубашки и ухватиться за шнуровку. Все дальнейшее происходит автоматически, голова об этом не думает, – за нее думает что-то другое.