Русское воскрешение Мэрилин Монро - [43]

Фомин отмахнул музыкантам и так же, слегка сгибаясь, перебежал, – но не назад, к нам, а вперед, к Ленину. И они все вчетвером взялись за руки. Ударили барабаны ритм-секции, взвизгнула и застонала гитара лидера, катастрофично запульсировал бас. По первым нотам и аккордам трибуны стадиона узнали прерванный хит и опять взорвались овациями. Праздник набирал обороты.

Я взглянул на экраны над нашими головами. Крупным планом, перескакивая с лица на лицо, «наезжая» на их глаза, операторы показывали только четверку суперзвезд на краю сцены. Я повернул голову к стоявшей рядом Мячевой и улыбнулся. Она ответила мне тоже улыбкой, и это было у нас впервые. Мячева была сегодня в праздничном платье, в розовом и эффектном, но весьма безвкусном. Оно было такое тонкое, что через него просвечивало в деталях ее кружевное белье. Возможно, в этом и была самая красота, но я этого не понимал.

В нашем углу сцены с непривычки било музыкой по ушам, барабаны отзывались в животе, но зато ноги сами отбивали о доски ритм, и хотелось громко петь. Впереди «четверка» уже пустилась в пляс. Каждый из них танцевал по-своему, как умел или помнил с юности. Это была и русская, и одновременно забытые «шейк» и «твист», и что-то мистическое индийское, но все выглядело просто классно. Особенно у Мэрилин, от нее вообще не хотелось отрывать глаз, – так изящно и сексуально она порхала в своем пышном «гофре». На этой сцене, она очутилась, наконец, в родной стихии, для которой только и была рождена.

Ильич пританцовывал, притоптывал ногами, – он был сегодня в модных белых кроссовках, – махал и дергал в такт руками, а его лицо светилось счастьем. Пурба кружился как истинный йог, волчком, быстрее и быстрее, так, что становился похож на белую свечу, но потом вдруг застывал на несколько секунд в необычной и странной позе. Фомин танцевал модно, но очень солидно: легко поднимал ноги, но грузно опускал. Грудь его и руки ходили так, как будто он пилил дрова.

Хит кончался, Фомин дождался заключительных аккордов и ударов барабана, оттянул одну руку назад, придерживая музыкантов, другой подтянул к себе стойку с микрофоном.

– Друзья! – пронеслось над стадионом. – Товарищи! Ленин с нами! Навсегда! Вечно живой, он вечно с тобой. Ура-а!

Трибуны подхватили, и стадион утонул в громовом «Ра-а-а!. Я повел взглядом по экранам: на всех – один и тот же гигантский Ленин, Ленин, Ленин… Совершенно ясно было, что не только на стадионе, а сейчас Ленин был на миллионах телеэкранов по всему миру. Это был триумф, полный и неоспоримый, и только одного человека, – Фомина.

– Друзья! Послушаем еще один хит прославленных рок-музыкантов, и мы под него еще разок для вас спляшем, и тогда Ленин обратится к вам со словами. Это будут величайшие слова, запоминайте их на всю жизнь. Передавайте их своим детям, внукам. Вы все стали на этом стадионе частью великой истории!

–А-а-а, – ответил ему стадион. Музыканты вдарили, и ногам снова захотелось двигаться.

Только тогда я вспомнил, что оставил в машине пакет с бронежилетом. Но Ильич все равно бы его сейчас не надел: плясать рок в бронежилете было бы странно, и он бы не захотел. Да и искать разъехавшиеся наши машины было уже поздно.

Рок-музыканты мигом сориентировались и следующим начали исполнять рок-хит шестидесятых годов,– его исполнял еще сам Элвис Пресли. Заводной знакомый рок-н-ролл опять заставил всех задвигаться на сцене. «Четверка» снова взялась за руки, начала подпрыгивать, вспоминая старые «буги-вуги», и получалось просто здорово! Все уже раскраснелись, даже кожа Пурбы изменила цвет и поблескивала. Все устали, но были, как никогда, по-настоящему счастливы.

Супер-хит еще не совсем завершился, а Фомин уже подтягивал к себе микрофон.

– Товарищи, а теперь слушайте Ленина! – и он с последними затухающими аккордами подтащил стойку с микрофоном к Владимиру Ильичу.

Ленин положил руку на микрофон, и на секунду замер, переводя дух и восстанавливая после пляски дыхание. Я невольно подумал, что же он может сейчас сказать такое, что не будет вразрез с партийной линией Фомина? Все, что я до сих пор слышал из его уст, не только противоречило коммунистической доктрине, она ее ниспровергала. Непонятно было, как Фомин вообще допускал его сейчас к микрофону. Единственное объяснение было, – что стадион, а за ним и миллионы перед телеэкранами, вообще не воспринимали больше ничего на слух, слова стали для людей пустым звуком, можно было молоть языком, что угодно, никто ничему больше не верил…

– Мои дорогие! – пронеслось над стадионом, со знакомыми и родными миллионам нотками и легким картавчиком. – Мои любимые! – Стадион уже стонал от разбуженных чувств.– Повторяйте все за мной: любовь… жизнь… победа…

С трибунами творилось что-то невообразимое, они все, как будто, сразу пошли разноцветными пятнами. Люди вскакивали со своих мест, махали руками, щелкали вспышками фотокамер, размахивали флагами и одеждой… Сидевшие и лежавшие внизу на траве, давно были на ногах, они и плясали до этого вместе с «четверкой», теперь же, вытянув руки вверх, с безумными глазами, они кричали и пели в этом невообразимом шуме.