Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - [31]

Здесь, в Париже, я Милюкова довольно часто встречал, так как работал в газете «Последние новости», где он был редактором. И помню, что его спрашивали: «Неужели вы считали, что было возможно, чтобы Михаил принял престол и удержался?» Он отвечал, что если была одна миллионная доля возможности, то надо было попробовать. Это было необходимо, чтобы спасти от того, что случилось впоследствии.

Мне кажется, Милюков единственный человек, который понимал, что революция не удержится в февральских рамках, и он уже в эмиграции упрекал Маклакова за то, что тот, будучи вроде бы правее по политическим взглядам, чем сам Милюков, этого не понимал и больше разжигал будущую революцию.

Как в литературных и поэтических кругах была встречена весть об отречении, о том, что теперь есть новое правительство? Было чувство, что наступает новая эра в жизни страны?

Насколько я помню, эти события были встречены с восторгом, с увлечением. Может быть, тут сказалось то, что, в сущности, в России сто лет ждали революцию, со времен декабристов. В русской литературе всегда были какие-то намеки на то, что революция должна произойти, что это будет что-то такое, что России пойдет на пользу.

У вас не осталось в памяти какой-нибудь фразы Гумилева или Ахматовой о событиях?

Гумилева – нет. Помню, что Ахматова ходила к Государственной Думе и с восторгом рассказывала о народном подъеме, об увлечении. Помню, что многие довольно скептически и без восторга говорили о том, что Великий князь Кирилл, который потом стал блюстителем императорского престола, надел красный бант и ходил во главе матросского Гвардейского экипажа к Государственной Думе. А когда его жена, Великая княгиня Виктория Федоровна дала интервью в газету «Русского слово», где она говорила очень враждебно об императрице и о Государе, то это даже в тех кругах, которые сочувствовали всему революционному, вызвало отношение довольно враждебное, и это было понятно.

Помню разговоры и в литературных кругах, и среди людей, которые бывали у моей матери, которая была со многими знакома, звонила по телефону и принимала деятельное участие в общественной жизни, помню возмущение газетой «Новое время», которую Салтыков-Щедрин когда-то назвал газетой «Чего изволите?». Она всегда была монархической, а тут чуть ли не в день революции стала изображать, что всегда ждала революцию и всегда ненавидела русскую монархию. Это было встречено с отвращением. Все понимали, что редактор Суворин просто приспосабливается к обстоятельствам и желает слишком резко переменить свою позицию. Но, в общем, про революцию все говорили «великая бескровная». И действительно, хотя было несколько убийств, первые февральские дни прошли сравнительно благополучно.

Вы думаете, она действительно была бескровная?

По моим впечатлениям, да. В Петербурге было три или четыре миллиона населения тогда, там был убит офицер, полицейский, может, несколько десятков людей, но массовых убийств не было. И общее впечатление было – бескровная. Я ходил по Невскому проспекту, помню, как с лавок срывали императорские гербы с орлами. Все хохотали, и было ощущение общего восторга. Может быть, потому, что крайние, убежденные монархисты в это время не ходили по улицам, прятались. У меня было впечатление в первые революционные дни, что вся Россия радуется, все довольны, все ждут только блага и пользы для страны.

Но через три или четыре дня – во всяком случае, до приезда Ленина в Петербург, а он приехал в апреле 1917 года, значит, это было в начале марта – помню какой-то общий испуг и недоумение, когда на стенах домов появились первые большевистские листовки. Не знаю, кто тогда мог распространять эти листовки, кто из будущих главарей большевистской революции в те дни находился в столице, во всяком случае, не Ленин. Но на стенах, где были всякие плакаты и революционные воззвания, я до сих пор помню, что появились такие небольшие афиши на розовой бумаге: «Не верьте Временному правительству, не верьте буржуазии, это все обман, рабочие должны взять власть в свои руки, только тогда будет настоящая революция».

Это всех поразило потому, что ведь, в сущности, имя Ленина знали специалисты, политики. Люди средние, даже принадлежавшие к литературе как я, знали, что есть какой-то где-то Ленин, но даже не все и это-то знали. Какие-то есть большевики… Это было первое столкновение, и мы оказались лицом к лицу с какой-то силой, которая не только не была довольна тем, что произошло, но, радуясь тому, что произошло, говорила, что это обман и не то, что должно было произойти, что это только цветочки, а ягодки будут впереди. Но тогда говорили, что не стоит обращать внимание, это какое-то сумасшедшее меньшинство, и никто с этими большевиками не считается. Потом приехал Ленин, и тут уже все почувствовали, что это далеко не меньшинство. Временное правительство становилось все беспомощнее, и это отражалось на настроениях русского общества и русского литературного мирка тоже.

Вот вы спрашиваете о Маяковском. В Маяковском всегда было, еще даже до 1914 года – а я с ним познакомился и впервые увидел его в 1912 или в 1913 году – всегда было чувство такое, что за ним есть какая-то сила, которая должна таким Батыем пройтись по всей прежней русской культуре. Ведь Маяковский со своими друзьями издал брошюру, в которой говорил, что надо «сбросить Пушкина и Толстого с «парохода современности»». И в нем было что-то такое, что совпадало с тем впечатлением, которое произвели первые большевистские воззвания, первые большевистские действия. Поэтому, хотя Маяковский держался патриотически в первые годы войны, я ничуть не думаю, что он примазался к большевикам. Он почувствовал в себе что-то родственное, потому что в нем всегда было желание уничтожить все, что было. Не то что желание, а чувство такое, что он должен уничтожить все, что было прежде, и начать что-то новое. Это то впечатление, которое произвели первые большевики и первые большевистские листовки.