Русский Жребий - [5]

Лилька была младше его на восемь лет. Роберт любил её, конечно, но никогда не принимал всерьёз — маленькая сестра, ребёнок и только. А надо было принимать, ещё как надо! Особенно, когда стала она водить дружбу с этим «небыдлом-некозлом» в нацистских татушках. Только сейчас запоздало понялось, что это не дружба никакая была, а втрескалась девчонка по уши в урода. Может, уже и спала с ним… Ей, конечно, только шестнадцать, но в наши дни — дело обычное. Стало быть, всё из-за этого ублюдка. Как там его? Стасик, что ли? Неважно. Окрутил малолетнюю дурёху, попросил пособить — бутылки зажигательные сделать. Понятно, не говорил, что людей жарить собираются — так, оружие самообороны. Разве ж могла дурёха любимому отказать? Разве думала, что делает, и к чему это может привести? Конечно, нет… Млеющая от каждого его слова, просто выполнила просимое.

А ведь он, Роберт, видел и Стасика этого, и как сестра на него смотрит, и не обращал внимания. Считал, что не следует мешаться в чужую личную жизнь, не будучи тем паче сам в ней образчиком. Донемешался… Юрист хренов! Судил-рядил о происходящем с приятелями за кружечкой пивка, да, вон, в Фейсбуке, а собственной сестре положение дел пояснить не судьба была. Мала ещё — зачем ей? Ни разу не поговорил с ней серьёзно, ни разу не поинтересовался всерьёз, что у неё на душе и в мозгах делается. Всё работа, да приятели, да Янка-шалава (почему-то сейчас воспоминание о Яне было особенно неприятным) — нормальный современный деловой человек без «загонов» и «крайностей»: таким видел себя Роберт, таким нравился себе. А сейчас внезапно испытал к этому «нормальному человеку» жгучую ненависть.

Не он ли должен был заботиться о сестре, защищать её, помогать ей? Не он ли должен был стоять плечом к плечу вместе с Юрой и Ирой и, если надо, погибнуть с ними? А он валялся в постели Яны, ни о чём не заботясь. «Нормальный человек», значит? Просто эгоистичная скотина…

И, вот, какое право он имел так говорить с Лилей, будучи сам виновен в том, что с ней случилось, допустив это своим равнодушием? Никакого не имел… Скорей бы уж возвращалась она. Надо будет извиниться и, наконец, поговорить по-человечески. Матери обо всём этом знать, конечно, не надо. Незачем, чтобы ещё и она страдала. И без того намучилась двоих детей поднимать после смерти отца, которого не стало через год после рождения Лильки.

Куда, кстати, интересно, убежала она? Уж не к этому ли своему?.. Или к подружкам? Отчего-то на душе стало неспокойно, и Роберт, отступив от собственного правила «не вмешиваться в жизнь сестры», стал обзванивать всех Лилькиных подруг…

Увы, ни одна из них ничего о ней не знала. Вечером с работы вернулась мать и, глубоко встревоженная исчезновением дочери, начала второй виток звонков с прибавкой больниц и моргов.

Уже чувствуя, что случилось что-то непоправимое, Роберт отправился на поиски сестры. Сжимая в кармане нож (времена-то какие), он обходил двор за двором, улицу за улицей, побывал на вокзале и набережной, но Лильки не было нигде.

Её нашли утром. Повесившейся… В кармане у неё была короткая записка: «Я виновата. Я убийца. Я не могу с этим жить. Простите». Прочитав эти строки, Роберт почувствовал убийцей себя. Безмятежный мир «нормального человека» рухнул окончательно, рассыпался в прах. Он ненавидел себя и не находил себе места. Всё, решительно всё, отторгало его, гнало прочь.

Он не мог находиться дома, где зияла пустотой Лилькина комната, а в ней — её фотографии, плакаты с импортными артистами, мягкие игрушки… В том углу кровати, где сидела она в тот проклятый день, теперь сиротливо жался большой белый медведь, её любимец, которого Роберт выиграл для неё меткой стрельбой в тире. Когда Лильке бывало грустно, она сидела, обхватив его руками, уткнувшись носом в его голову. Роберту казалось, что и теперь она сидит так и смотрит на него затравленными глазами — как в последний раз…

Он сглатывал подкатывавший к горлу ком и спешил уйти. Он не в силах был видеть и убитую горем мать. На счастье из Херсона приехала тётя Клава, её любимая младшая сестра, и взяла на себя заботу о ней.

Роберт не ходил на работу, избегал встреч с приятелями. Эти «нормальные» и «адекватные» люди теперь страшно раздражали его. Им всё нипочём. Лишь бы работа, заработок — лишь бы их не трогали. Тронут! Непременно тронут! Всех… Когда-нибудь…

Случайно завидев на улице Янку (её плещущее через край жизнелюбие и яркий наряд виделись оскорбительными в такие дни), поспешил перейти на другую сторону. Она — спасибо ей — всё поняла правильно, не полезла с утешениями-соболезнованиями. Или, может, просто сторонилась чужого горя, боясь, что оно и её заденет, оберегая свою бесстыжую радость жизни?.. Не так ли, бывало, поступал и он сам?..

Всё гнало его прочь из родного дома, с родных улиц, из родного города… Да и город-то точно иным стал. Прежде шумливый и весёлый, он затих теперь, в испуге ожидая, что же будет дальше. Этим страхом пропитались, кажется, сами стены… Перешёпот: выживших ищут и добивают… Слухи ползут один другого страшнее. А те, что убивали, и сами не вот отваги полны. Слиняли из города тайком. Стасик тот же… Страх, тишина, пустота… С темнотой уже редко кто отваживается выйти из дому, а ведь на дворе май — самая лучшая пора для прогулок, свиданий и прочей прекрасной ерунды, оставшейся в другой жизни. Пуста Потёмкинская лестница, пуста набережная, одиноко взирает на своё детище Дюк, подле которого впервые не резвятся влюблённые парочки. Город в трауре, город пытается понять, как это именно в нём, славящемся своей весёлостью и беспечностью, в 21-м веке, в мирное (казалось бы) время могла случиться новая Хатынь? И как с этим жить? И что делать?