Русский Жребий - [6]

Делать, конечно, ничего не будут… Кроме некоторых единиц, «подполья», которое ничего не изменит. Судьбе Юго-Востока не здесь решаться. Здесь обыватель слишком разнежен, расслаблен. А теперь ещё и запуган до конца своих дней.

Люди, впрочем, каждый день шли и шли к Дому Профсоюзов, несли цветы, фотографии. Выродки по ночам норовили убрать их, даже сожгли крест на могиле одного из убитых: «Спокойно спать будете в России!»… Пришёл на 9-й день после смерти Лильки и Роберт. Долго-долго ходил, узнавая места, виденные на фотографиях и видео. Вот, в этом кабинете отморозок сломал хребет женщине. Её крики слышны были снаружи. Над ними смеялись, записывая на камеры. Одной «самкой колорада» меньше… Роберт уже знал поимённо всех погибших, знал, кем они были и какую смерть приняли. Лица, лица, лица… Он долго стоял на месте, где нашли Юру с Ирой, зажёг большую свечу, положил цветы. Он уже точно знал, что делать дальше. Если прошлая жизнь не позволяет тебе вернуться в неё, а на твоей душе лежит невыносимый груз вины, то единственный способ освободиться — бросить эту самую жизнь на алтарь чего-то, за что не стыдно умереть. Лишь теперь стало осознаваться, что и жить надо только тем, ради чего умереть не стыдно. Всё, что не стоит смерти, и жизни не стоит. Это понимал своей чистой душой Юра. Это понимала Ира. И все, кто погиб здесь, понимали. И пошли до конца…

Матери о своём решении Роберт ничего не сказал, соврав, что, не имея возможности найти новую работу в Одессе, хочет попытать счастье в России. Мать не возражала. Тётя Клава уговорила её погостить у неё в Херсоне, и это было к лучшему. Однако, выговориться всё-таки хотелось. Долго ища, кому бы излить душу, Роберт отправился к Михалычу. Михалыч — старый рыбак, человек простой и грубый, но притом цельный и отличавшийся природным здравомыслием — был другом отца Роберта. Но после его смерти Роберт почти не встречался с ним. А, вот, теперь вдруг вспомнил о нём. Вспомнил, как часто в детстве «ходил» с Михалычем и его ребятишками в море, рыбачил. А потом занёсся… Образованный человек, успешный молодой юрист, которому прочили хорошую карьеру. О чём ему было говорить со старым рыбаком? И, вот, появилось, о чём…

Михалыч жил в крохотной комнатушке старого дома. Кроме железной, похожей на больничную, койки, стула, стола, сбитой собственноручно полки и старого, рассохшегося сундука в ней ничего не было. Но даже здесь всё как будто пропахло рыбой, от духа которой Роберт поморщился.

Старик гостю не удивился:

— Седай, — кивнул на койку, — помянем.

Водку Роберт не любил, но помянуть — дело святое. Впрочем, это и не водка была, а что-то сильно худшее, от чего зарябило в глазах.

— Слабак, — махнул рукой Михалыч. — Отец твой крепше был. О горе вашем знаю. Прости, что не зашёл. Я, сам видишь, как бомж теперь, хоть и с крышей над головой. Сомневался, что тебе и твоей матери будет отрадно мою морду видеть. Рад, что сам пришёл, вспомнил старика.

— Я попрощаться пришёл, — сказал Роберт, уже оправившись от выпитого «зелья».

— Уезжаешь?

— Уезжаю.

— На войну?

— Как вы угадали?

— А я не угадывал. Я отца твоего знал. Мужик был. Хотелось бы, чтобы и ты в него пошёл. А мужику сейчас место на войне. Я бы и сам… кабы не мои годы. А так — разве что Бовочку своего порешить тут, — старик нахмурился. — Знаешь ли, что Бовочка-то, падлюка, в фашисты записался? То-то! У Дома Профсоюзов был, да. С другой стороны! Я как узнал, сказал: «Я тебя, сучонка, породил, я тебя и пришибу, чтобы имя моё не позорил. Пусть оно и не славное, но честное!»

Роберт только рот открыл, не веря своим ушам. Бовочку, старшего сына Михалыча, он помнил хорошим, бойким парнем. Именно он, Бовочка, учил когда-то Роберта и другую «малышню» плавать. А теперь?..

— Правосек …, — аттестовал рыбак сына непечатным словом, качая заросшей седым волосом головой. — Перед людьми стыдно, веришь? Что от моего семени этакая гадина выросла.

— Что же с нами случилось, Иван Михалыч? — тихо спросил Роберт. — Моя сестра готовила для них «зажигалки», ваш сын бросал их в здания… Мой лучший друг с невестой погибли там. А ведь мы же росли вместе, мы все были — одно! Мы учились в одних школах, говорили на одном языке, в наших жилах течёт одна кровь, а теперь они убивают нас?!

— А нам ничего не остаётся, как убивать их, чтобы не быть убитыми, чтобы не позволить им убивать безнаказанно…

— Почему?

— Почему-почему… Потому что в одних дьявол вселился и гонит их бить, жечь, уничтожать… Тех, кому он ещё не указчик. Нас.

— Вы разве верите в Бога?

— Да не то, чтобы… Сам понимаешь, нас воспитывали без всяких там… религий. Но, вот, в дьявола я, глядя на всё теперешнее, начинаю верить. Не обошлось здесь без козлобородого, точно не обошлось. А раз он есть, так, значит, и Бог должен быть… Я-то уж вряд ли эту заковыку пойму, а ты поймёшь! — Михалыч округлил красноватые глаза и пристукнул кулаком по столу.

— Почему вы думаете?

— Ты на войну идёшь. Война тебе и ответит. А ты мне расскажешь, ежели живой вернёшься, и ежели я прежде того не помру. Обещаешь? — старик лукаво прищурился.

— Обещаю, Иван Михалыч.

— Ну и добре. Поезжай с Богом. Предложил бы я тебе на посошок накатить, да вижу мой самогончик тебе кишки шибко жгёт. Ступай, Робочка. Воюй честно и вертайся с победой. А я постараюсь тебя дождаться.