Русский язык в зеркале языковой игры - [4]

Особенно важно отношение нормы к симметрии — поскольку «симметрия (...) является той идеей, посредством которой человек на протяжении веков пытался постичь и создать порядок, красоту и совершенство» [Вейль, по: Береговская 1984: 7]. Луи Мартен [Martin 1924] отметил, что в отношении симметрии художественная речь принципиально отличается от речи спонтанной: «Симметрия свойственна литературной речи, тогда как спонтанная речь тяготеет преимущественно к асимметрии» (цит. по: [Береговская 1984: 8]). Так, хиазм, «обращенный параллелизм с расположением аналогичных частей в последовательности АВ — В*А' («Всё во мне и я во всём», Ф. И. Тютчев; «мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть») [ЛЭС: 482], представляет собой одну из основных фигур экспрессивного синтаксиса, но редок в спонтанной речи. В поэтической речи ненормально нарушение стихотворного размера, а в речи обыденной — соблюдение его. Гневные выпады Васисуалия Лоханкина против жены и ее любовника в романе «Золотой теленок» И. Ильфа и Е. Петрова вызывают только смех—потому что, не замечая того, он говорит пятистопным ямбом.

Варвар с:—Волчица ты. Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня.

Птибур дукову-. — Уйди, уйди, тебя я ненавижу (..) ты гнида жалкая и мерзкая притом. Не инженер ты—хам, мерзавец, сволочь, ползучий гад и сутенер притом!

5. Второй из аристотелевских принципов («Смешное никому не причиняет страдания и ни для кого не пагубно») некоторые исследователи, в частности Б. Дземидок, переформулировали как принцип личной безопасности. И, может быть, напрасно. Ведь вызывает протест не только смех над чем-то, угрожающим личной безопасности, но и вышучивание чего-то дорогого, близкого нам. А Герцен писал, что бывают минуты, когда мы презираем и свой непроизвольный «судорожный» смех, и человека, который его вызвал. «Всего гения Гейне чуть хватило, чтоб покрыть две-три отвратительные шутки над умершим Берне, над Платеном и над одной живой дамой. На время публика шарахнулась от него, и он помирился с нею только своим необычайным талантом» (А Герцен, Война; по картотеке БАС). Ср. также реплики типа «Этим не шутят!» и анекдоты о неуместных шутках, например известный анекдот о неудачливом молодожене (Напомню. Похоронив жену, молодожен женился на ее сестре, которую постигла вскоре та же участь. Он женился на третьей, младшей сестре, а через несколько дней явился к родителям своих жен и сказал: «Вы мне не поверите, вы смеяться будете, но и эта умерла!»). Известен случай, когда петербуржцы, восхищавшиеся остроумием актера П. А Каратыгина, осудили его, за то что он на похоронах брата, В. А Каратыгина, усиливаясь протиснуться к гробу покойного, не утерпел и сказал каламбур .Дайте мне, господа, добраться до братца! Показательно при этом, что даже совершенно несправедливая, но остроумная шутка «прилипает» к объекту шутки! В. Вересаев приводит след, показательный эпизод литературной борьбы начала XX века: «Все презирали Буренина, но словечки его и прозвища часто неотрывными ярлыками навсегда прилеплялись к писателю. С его руки, например, пристали к Петру Дмитриевичу Боборыкину прозвание «Пьер Бобо» и слово «боборыкать». И читатель, берясь за новый роман Боборыкина, говорил, улыбаясь:

— Посмотрим, что тут набоборыкал наш Пьер Бобо!

Извольте-ка после этого захватить читателя!» («Записи для себя»).

Наиболее резкое нарушение рассматриваемого принципа личной безопасности — это травестировка, грубая вульгаризация явлений, которые считаются заслуживающими глубокого уважения или даже преклонения (см. [Дземидок 1974:70]).

Нарушение правил речевого такта в живой и в художественной речи особенно часто проявляются в каламбуре и будут рассмотрены в Приложении П (с. 490—515).

в. Не следует думать, что аристотелевский принцип личной безопасности нарушается в случае макабрического юмора, в шуточках типа:

Шапочки в ряд, тапочки в ряд —

Трамвай переехал отряд октябрят.

ИЛИ:

В баню попал реактивный снаряд.

Голые бабы по небу летят.

Мы ведь имеем здесь дело не с подлинными ужасными происшествиями, а с вымышленными. (Впрочем, сейчас, когда на территории бывшего СССР почти ежедневно гибнут от снарядов люди, последняя из приведенных шуток кажется не столь забавной, как в 80-е годы.)

Неоднократно отмечалось, что предметом юмора могут стать даже и подлинные трагические события. Ср. след, замечание Василя Быкова: «Агеев знал немало людей, которые о своем военном прошлом, зачастую трудном и даже трагическом, имели обыкновение рассказывать с юморком, посмеиваясь над тем, от чего в свое время поднимались волосы дыбом, находили в ужасном забавное» («Карьер»). Тем самым, аристотелевский принцип личной безопасности предполагает, видимо, безопасность в настоящем и, возможно, в будущем (вряд ли герои Быкова стали бы «с юморком» говорить об ужасных событиях, ожидающих их в будущем). Впрочем, и это положение не бесспорно. Есть, видимо, доля истины в шутливом замечании А Бухова, касающемся эволюции юмора: «...странен выбор 2* времени, в какое имели обыкновение острить древние люди. Современный человек, если он трезв и нормален, в редком случае ходит острить на место крушения товарных поездов, в дворянские богадельни или к трупу пойманного в воде сельской стражей утопленника» («О древних остряках»). В. Конецкий отмечал, что и современный юмор весьма разнороден: в отличие от русского юмора, используемого для рассказа о пережитом страшном, англосаксонский юмор характерен именно тем, что острят в момент опасности («Последний раз в Антверпене»). А вот Д. Лихачев считает, напротив, что «ободрение смехом в самый патетический момент смертельной угрозы всегда было сугубо национальным, русским явлением (...) Суворов шутками подбадривал своих солдат перед битвой и на тяжелых переходах» [Лихачев —■ Панченко — Понырко 1984:61].