Русский язык при Советах - [11]

«Новоречь была построена на английском языке, как мы теперь знаем, хотя много фраз в новоречи, даже если они не содержали новообразованных слов, были бы едва понятны человеку, говорившему на английском языке нашего времени…Название всякой организации или группы людей, доктрины или страны, учреждения или общественного здания, неизменно сокращалось, пока оно не принимало обычной формы, а именно, не превращалось в одно легко произносимое слово с возможно меньшим количеством слогов, которое сохраняло бы связь со своим первоначальным происхождением». (Перевод наш – Ф., р.р. 304, 309).

Жизнь, сведенная согласно марксо-ленинской доктрине к борьбе классов, партийной бдительности и трудовому энтузиазму масс, привела к тому, что литературный и разговорный язык был также сведен к унылому перечню или набору стандартных словосочетаний, замкнувших политический горизонт и серый быт советского гражданина.

Этот гражданин, иногда малограмотный, не всегда разбирающийся в подлинном смысле исконных слов родного языка, должен был оперировать множеством непонятных ему слов политической терминологии, созданной не потребностями его личного «я», а государственными формами, заранее заготовленными большевистской кликой.

В основном, эту фразеологию можно разбить на ряд семантических гнезд, с постоянными элементами (класс…, марке…, ленин… и т. д.) иногда иностранного, иногда местного происхождения, но всегда в каком-то новом словесном соединении, чуждом дореволюционному русскому языку:

«беспартийный большевик», «блок коммунистов и беспартийных», «буржуазная агентура», «буржуазное загнивание, перерождение», «буржуазные предрассудки», «великодержавный шовинизм», «водительство партии», «восстановительный период», «враг народа», «врастание кулака в социализм», «выкорчевывание остатков эксплуататорских классов», «генеральная линия партии» (термин, вошедший в широкое употребление со времени борьбы сталинской клики с троцкистской оппозицией в 1926-27 гг.), «гнилая идеология», «гнилой либерализм», «движущие силы революции», «заклеймить пособников классового врага», «идейная перестраховка», «идейно-политический уровень», «идеологически-(не)выдержанный», «империалистическая война», «капиталистическая эксплуатация», «капиталистический мир», «капиталистическое накопление, окружение», «классики марксизма-ленинизма», «классовая бдительность, группировка, прослойка», «классовое самосознание», «классово-чуждый элемент», «кулацкая агентура, идеология, опасность», «левый (левацкий) загиб, заскок, уклон» (так партийная печать окрестила выступления в конце 1928 и в начале 1929 гг. партийцев-«леваков» – Шацкина, Ломинадзе, Стэна), «ленинские дни», «ленинский призыв, уголок», «ликвидация кулака как класса», «марксистский подход», «марксистско-ленинский», «марксо-ленинский семинар», «массовая литература», «массово-политическая работа», «международная реакция, солидарность», «мелкобуржуазные замашки», «мелкобуржуазное перерождение», «меньшевиствующий идеализм», «меньшевистское охвостье», «местный национализм», «мировая буржуазия, революция», «мировой пролетариат», «на основе сплошной коллективизации», «обобществленный сектор», «основоположники марксизма-ленинизма», «партия-авангард рабочего класса», «партийно-массовая работа», «поджигатели войны», «построение социализма», «правый оппортунизм», «пятилетка в четыре года» (лозунг, выдвинутый Комсомолом в 1929 г.), «раскрепощение женщины», «революционная бдительность, законность, солидарность, целесообразность», «реконструктивный период», «ровесники Октября», «социальный заказ», «строители социализма», «тихой сапой», «третий решающий» (название 1931 г., третьего года первой пятилетки, который должен был решить вопрос об успешности осуществления пятилетнего плана социалистической реконструкции народного хозяйства), четвертый завершающий» (1932 г., последний год первой пятилетки), «целевая установка», «энтузиазм масс» и множество им подобных.

Естественно, что в большевистской печати сталинского периода нельзя найти какой-либо критики политических штампов, но всё же в книге проф. А. Н. Гвоздева «Очерки по стилистике русского языка» (стр. 71) имеется общая отрицательная характеристика штампов, под которую нетрудно подвести и чисто-советские их образцы:

«Речевые штампы теряют образность вследствие их привычности, вследствие того, что словесное выражение остается застывшим, примелькавшимся, в него перестают вдумываться…»

Говоря о советских речевых шаблонах, надо иметь в виду именно словосочетания, а не отдельные составляющие их слова (ровесник – октябрь; поджигатель – война и т. п.), известные и дореволюционному языку. Об условности этой фразеологии убедительно говорит упомянутый выше Л. Ржевский (Язык и тоталитаризм, стр. 27):

«Таковы сочетания типа «революционная законность», «революционное право», «социалистическая этика» и т. д.

Нетрудно проследить, что эти, казалось бы, «уточняющие» определения на самом деле, выполняя пропагандную задачу, опустошают определяемые ими понятия. Понятие законности, несмотря на абстрактность, всегда поддавалось логически четкому раскрытию. Но что такое «законность революционная»? Каждому, конечно, понятно, что это – нечто, допускающее, скажем, возможность совершенно по-разному судить двух подсудимых, обвиненных в одинаковых преступлениях: одного отправить в ссылку, другого же, принимая во внимание пролетарское происхождение и партийный билет, оправдать».