Русский транзит 2 - [37]

Юрьев взял акт с экспертным заключением и всмотрелся в документы — это были как раз те, которые ему предлагал подписать директор.

— Откуда они у вас?

— Директор ваш дал, очень просил, чтобы мы на вас надавили: у него ведь здесь тоже свой интерес есть — в академики побыстрее хочется… Так что, сами видите, скольким людям жизнь портите своим упрямством. Только и всего: черканул автограф — и отдыхай себе, пивко потягивай. Менты побожились вас не трогать. Конечно., за такие бабки… Теперь они могут вообще дело замять: повесят его на какого-нибудь бомжа да и траванут его дихлофосом. А в прокуратуре с этим делом даже разбираться не станут. Мало, что ли, у них там своих «зачем» и «почему»? Ведь алкаш — он ничто, так, мусор, грязь и дерьмо подвальное. Правильно?

С тяжелым вздохом Юрьев вложил в разбитые пальцы правой руки авторучку, протянутую ему одним из джентльменов, и нашел свою фамилию под актом. Напротив фамилии был еще кусочек белого поля, но вокруг все уже было расписано.

Покачав головой, он поднес перо к бумаге… и вдруг, сам не желая того, провел длинную извилистую черту поперек текста.

— Ты что, падла, сделал? Ты, говнюк? — заорали в голос джентльмены, и один из них закатил Юрьеву такую затрещину, что тот упал со стула, сжимаясь в комок и закрывая лицо руками в ожидании очередных побоев. — Тащи его к креслу скорей, сделаем этой гниде физиотерапию, а потом яйца отрежем.

Юрьев попытался кричать, когда молодые люди поволокли его к журнальному столику, но, получив увесистый удар в солнечное сплетение, секунд на тридцать потерял дар речи. «Теперь точно убьют», — только и успел подумать он.

Петя Счастливчик, как всегда, находился в лаборатории. Он имел такую неприятную для начальства привычку — Допоздна засиживаться за рабочим столом с разваленными по нему бумагами: перепечатками из иностранных журналов, данными последних экспериментов и собственными гениальными умозаключениями.

Часов с девяти вечера, выставив за дверь последнюю лаборантку, с робкой девичьей мольбой во взоре застегнувшей на пышной груди скромную блузку, он после непродолжительного отдыха с восьмикилограммовыми гантелями обычно принимал здесь друзей, приходивших с водкой в дипломатах или с радостно щебечущими подругами, влетающих в лабораторию с вином в кульках.

Веселенькая оргия с хохотом и слезами, протяжным пением и половецкими плясками в безобразном виде на приборном столе длилась до утра. И всегда на удивление свежему Петеньке (или Петюнчику, Петрухе, Петру — в зависимости от пола и контингента расслабляющихся) приходилось расталкивать гостей часов в семь, чтобы до прихода начальства, которое имело пренеприятнейшую привычку ни свет ни заря заявляться на работу, на скорую руку упаковать их всех, еще совсем теплых, в нательное белье и выставлять за двери с пиджаками под мышками, а бутылки прятать в свой рабочий стол…

Окурки он обычно оставлял в пепельнице на столе, чтобы все видели, как много и напряженно прошлой ночью трудился Петя Счастливчик. Мужики-сослуживцы крепко жали ему руку, а немногочисленные женщины глубокомысленно перемигивались, особенно тогда, когда в пепельнице у Петюни обнаруживались бычки с двумя, а то и тремя тонами губной помады на фильтрах.

А Петя, всем приветливо улыбающийся, ждал, когда его наконец вызовет шеф в маленький отдельный кабинетик, чтобы похвалить или в острой дискуссии не согласиться с его, Петиными, выводами, тянущими как минимум на какую-нибудь солидную научную премию.

Мало того что Петя был многопьющий, он еще был и очень веселый. Его любимой шуткой было предложить вновь входящему своей «водки». «Не желаете ли водочки?» спрашивал он и подходил к огромной бутыли в плетеной корзине, на которой его рукой было выведено: «Царская водка. Возьми с собой большую крепость. Выпил-и порядок».

Под надписью был нарисован орел с двумя клювастыми черепами. На орла указывала стрелка, которая представляла собой фразу:

«Вино — враг ума!»

Петя наливал из бутыли в стакан парящую жидкость и, затыкая нос, крутил стакал в руке, словно собираясь выпить его. Присутствующие замирали, а Петя, покачав головой, мол, выдохлась монополька, выливал ее в мойку, из которой вдруг начинала расти пузырчатая лава окисленного органического соединения. Все визжали от восторга…

У Пети было много подруг, грустных и веселых, маленьких и высоких, по-спортивному подтянутых и хрупких, то есть очень женственных. Но ни с одной из них он никак не мог совпасть, прилепиться, чтобы уж навеки вместе по жизни… Что и говорить, все эти легчайшие созданья в шуршащих шелковых платьицах и белоснежных блузках, распахнув свои души и радостно трепеща крыльями, летели на негасимый огонь грандиозной Петенькиной личности. Они сыпались на него откуда-то из самого космоса со счастливыми улыбками, находя в Петеньке то, что искали всю свою жизнь. Они приходили к нему, чтобы отдать ему все то, что у них было, и даже больше… Но ничего этого Петеньке было не надо. Он довольствовался малым, ну, самым что ни есть необходимым, извлекая из этих волшебных встреч лишь чистейшую физиологию.

И они уходили от него навсегда. Уходили, заламывая пальцы рук и кусая губы. Они Рыдали и были готовы проклясть Петеньку, но тот смотрел на них своими невинными смеющимися глазами, и они смирялись. Они хлопали дверью, унося в сердце неутоленную любовь к этой захватывающей дух глыбе космических страстей, к этому порой почти жестокому, но чистому ребенку, в котором просто и быть не могло тепла домашнего очага, в котором блуждали лишь вольные ветры, постепенно переходящие в ураганы…