Русский самородок - [115]
Америка с ее предпринимательской хваткой и видимостью демократии произвела на Сытина сильное впечатление. К тому же за короткий срок пребывания в США в глаза навязчиво бросалось то, что само кричало о себе – грандиозность масштабов, коммерческая деловитость. Естественно, эта черта Америки Сытину приглянулась.
В одном из писем своему старому другу, сибирскому общественнику Петру Ивановичу Макушину, вскоре после приезда из Америки, Иван Дмитриевич писал:
Милое письмо Ваше и от Вашего зятя и внучки получил. Сердечно рад, что есть у Вас утешение в близких родных, заботливо оберегающих Ваше спокойствие. Дела наши замерли. Нет нашей устарелой машине места в новом боевом аппарате. Довольно большой срок, пора нам и устареть, нужен отдых. Видел я европейские и даже заокеанские страны. Не смею судить и не могу восхищаться… К чему стремится человек и в чем его счастье?.. В Америке национальности всего света. Умственный и физический труд ценится равно и почтенно. Никто не посягает ни на чье религиозное верование. Каждый может верить во что хочет или ничему не верить…
Сижу, скучаю, мучаюсь с типографиями в исправительных двух учреждениях. Как бог поможет выбраться из них? Время идет, годы уходят. Надо кормить внуков и правнуков. Много малышей, все учатся. Мужчины служат. Было много горя: 16 сентября похоронил жену Евдокию Ивановну, а в январе – сноху, жену сына Василия. Оставила четырех внучат. В январе мне стукнуло 74 года. Пора на покой. Сердечно кланяюсь, простите за глупости. 13 февраля 1924 г.
И. Сытин».
О «покое» Сытин писал только своему другу, но и в семьдесят четыре года на покой он не спешил. Опираясь на палку, приходил Иван Дмитриевич на Таганку в Ивановский исправдом осматривать полиграфические машины. Старые, изношенные, по пять крестов на станках; этим машинам на свалку, в утиль пора, а новых недостает. Где их возьмешь? Идет Сытин к своим бывшим техникам на Пятницкую:
– Ребята, надо помочь. Выручайте…
На его зов приходили старые сытинцы, осматривали машины, ремонтировали их.
Главное управление мест заключения, именуемое для краткости ГУМЗА, обращалось к Сытину:
– Иван Дмитриевич, раздобудьте бумаги, по старой вашей памяти, где угодно, подписывайте векселя, оплатим твердой советской валютой.
Начинается деловая переписка, из Германии поступает в кредит запрашиваемое количество бумаги. Векселя оплачены, Сытину благодарность.
– Иван Дмитриевич, – снова и снова обращаются к нему из наркомата, – надо бы съездить в Германию и подобрать для Мосполиграфа печатные машины и наборные. Как, Иван Дмитриевич, здоровье вам позволяет?..
– Позволяет…
– Так будьте добры.
– Постараюсь, но угожу ли вам, не ручаюсь.
– А мы за вас ручаемся, знаем, что не подведете.
И снова Сытин на колесах, едет по большому делу, по государственному заданию. И на душе спокойствие: «Стар, а все-таки не зря живу, значит нужен, доверяют, посылают…»
Даже близкие Сытину московские бывшие торгаши завидовали.
И был однажды случай неприятный. Какой-то делец пытался сковырнуть Ивана Дмитриевича, подвести под статью. Исчезла куда-то не по назначению бумага – тысяча пудов. Расследование, суд. С документами в руках уличил и вора. Им оказался некто Крашенинников.
Сытин держался спокойно. Правда была на его стороне. И когда его судья спросил: «Признаете ли себя виновным в хищении и разбазаривании тысячи пудов бумаги?» – Иван Дмитриевич ответил: «Гражданин судья, мог ли я, Сытин, позволить себе такое? Я своей честью не торгую. Накануне Октябрьской революции в моих складах был огромный запас бумаги – пятьсот пятьдесят тысяч пудов. Всю, до последнего листа, я сдал новому хозяину – народной большевистской власти…»
Кляузу распутали, постановили: «Взыскать с Крашенинникова стоимость бумаги…»
В те дни в Москве на улице Кропоткина в доме № 21 открылся небольшой музей Антона Павловича Чехова. В экспозициях были выставлены чеховские реликвии, фотографии, книги, рукописные материалы. На первых порах музей был беден и недостаточно популярен. В дарственных поступлениях музею оказались неопубликованные письма Владимира Галактионовича Короленко, адресованные Чехову. Работникам музея, и в частности профессору-литературоведу Николаю Кирьяковичу Пиксанову, было весьма желательно издать переписку Чехова и Короленко. Издательские возможности в стране были крайне ограничены. Бумаги недоставало для газет и популярных агитационных брошюр. Газеты и книги выходили на оберточной.
Однажды музей имени Чехова посетил Сытин. Его узнали. Сотрудники обратились к нему:
– Жаль, Иван Дмитриевич, что в трудное время живем, бумаги нет, а хотелось бы выпустить книгу переписки Чехова и Короленко. Ведь это ваши не только добрые знакомые, а любимые писатели, друзья. Нет ли у вас возможности напечатать? Книжечка небольшая. Посодействуйте ради светлой памяти Антона Павловича.
Показали Сытину машинописную рукопись – девяносто страниц.
Заинтересовался Иван Дмитриевич и тут же прочел несколько писем Короленко. В одном из них Короленко писал Чехову о том, как он ездил к «мощам» Серафима Саровского:
«Я только что вернулся от Серафима Саровского. Провонял, бедняга, как 3осима у Достоевского, а старик был хороший. Ехал я в поездах, битком набитых богомольцами, потом три дня шел пешком и наконец ночевал в Саровском лесу, в толпе (где нажил изрядный насморк). Много есть умилительного в этом потоке темной веры, и несомненно было немало „исцелений“. Но меня все время не оставляла мысль о том, что наука не только умнее, но и много добрее: требует меньше, дает больше. В Рузаевке одно из первых моих впечатлений было: отец, истомленный и исстрадавшийся, несет на руках довольно большую девочку в поезд. Это они ехали за исцелением. Последнее мое впечатление – была такая же группа в Арзамасе: муж, среднего возраста, выносил с поезда на руках больную жену. Это они возвращались, после страшных трудов и усилий – без всякого результата. Я никогда не забуду их лиц. Сколько таких страданий и отчаяния приходится на несколько „распубликованных“ исцелений… А сколько ухудшений болезни от усталости и лишений, наконец, сколько прямо преждевременных смертей…»
Подзаголовок этой книги гласит: «Повествование о Петре Первом, о делах его и сподвижниках на Севере, по документам и преданиям написано».
Книга посвящена выдающемуся русскому зодчему Андрею Никифоровичу Воронихину.
Очерки о Карельском фронте в период Великой Отечественной войны.
Имя Константина Ивановича Коничева хорошо известно читателям. Они знакомы с его книгами «Деревенская повесть» и «К северу от Вологды», историко-биографическими повестями о судьбах выдающихся русских людей, связанных с Севером, – «Повесть о Федоте Шубине», «Повесть о Верещагине», «Повесть о Воронихине», сборником очерков «Люди больших дел» и другими произведениями.В этом году литературная общественность отметила шестидесятилетний юбилей К. И. Коничева. Но он по-прежнему полон творческих сил и замыслов. Юбилейное издание «Из жизни взятое» включает в себя новую повесть К.
«В детстве у меня была копилка. Жестянка из-под гарного масла.Сверху я сделал прорезь и опускал в нее грошики и копейки, которые изредка перепадали мне от кого-либо из благодетелей. Иногда накапливалось копеек до тридцати, и тогда сестра моего опекуна, тетка Клавдя, производила подсчет и полностью забирала мое богатство.Накопленный «капитал» поступал впрок, но не на пряники и леденцы, – у меня появлялась новая, ситцевая с цветочками рубашонка. Без копилки было бы трудно сгоревать и ее.И вот под старость осенила мою седую голову добрая мысль: а не заняться ли мне воспоминаниями своего прошлого, не соорудить ли копилку коротких записей и посмотреть, не выйдет ли из этой затеи новая рубаха?..»К.
Книга посвящена жизни великого русского скульптора Федота Ивановича Шубина.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В тихом городе Кафа мирно старился Абу Салям, хитроумный торговец пряностями. Он прожил большую жизнь, много видел, многое пережил и давно не вспоминал, кем был раньше. Но однажды Разрушительница Собраний навестила забытую богом крепость, и Абу Саляму пришлось воскресить прошлое…
«Заслон» — это роман о борьбе трудящихся Амурской области за установление Советской власти на Дальнем Востоке, о борьбе с интервентами и белогвардейцами. Перед читателем пройдут сочно написанные картины жизни офицерства и генералов, вышвырнутых революцией за кордон, и полная подвигов героическая жизнь первых комсомольцев области, отдавших жизнь за Советы.
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.