Русский политический фольклор. Исследования и публикации - [10]

Очутился я в Сибири,

В тесной шахте и сырой,

Здесь я встретился с друзьями.

Здравствуй, друг, и я с тобой!

(Гартевельд 1912: 11; см. также: Песни революции 1905б: 5; Гуревич 1938: 13; Тонков 1949: 73–74, 264; Бирюков 1953: 266)

Появилась и версия с дополнительным сюжетным ходом, делающим героя «убийцей по справедливости» – что весьма типично для тюремных песен-автобиографий (в частности, содержащих мотив убийства возлюбленной из ревности):

Я от жалости обидной

Сам к царю пошел,

Да дорогой задержался,

До царя я не дошел.

Мое сердце не стерпело,

Я урядника убил…

И за это преступленье

В рудники я угодил.

(Гуревич 1938: 13, запись 1936 года; см. также: Тонков 1949: 73, 264; Бирюков 1953:266)

При этом наиболее «крамольная» строфа оригинала:

И по царскому веленью, За прошенье мужиков, Его милости плательщик Сподобился кандалов.

(Сборник новых песен и стихов 1873: 25–26)

чрезвычайно редко встречается не только в песенниках, даже революционных[14], но и в записях[15],а в версии с урядником герой попадает на каторгу вообще не за попытку обращения к царю с крестьянской просьбой, а за убийство[16]. Так из песенного текста, попавшего в поле тюремной лирики, выветривались изначально содержавшиеся в нем элементы политической рефлексии – явление, обратное рассмотренному выше, но также имевшее место в процессе взаимодействия двух традиций.

Не исключено, что подобная же история (если не обратная) произошла с песней «Говорила сыну мать…». Приведем тексты двух наиболее ранних ее фиксаций: в сборнике, составленном Гартевельдом из материалов, записанных им в Сибири в 1908 году от арестантов и каторжников (слева)[17], и в печатном песеннике, изданном в 1910 году и названном по первым двум стихам этой же песни (справа):

Вспомню, вспомню, вспомню я,

Как меня мать любила

И не раз, и не два

Она мне говорила

Эх, мой миленький сынок,

Не водись с ворами

В каторгу-Сибирь пойдешь,

Скуют кандалами.

Котелки с собой возьмешь,

Конвой пойдет за вами,

Подкандальный марш споешь

С горькими слезами.

Вспомнишь ты старушку-мать

И родного брата.

Не утеприт ретивое

Ты убьешь солдата.

Прослывешь бродягой ты,

Будешь всех бояться,

Ночью по полю ходить,

Днем в лесу скитаться.

(Гартевельд 1912: 18, № 13)

Говорила сыну мать.

Ни водись с ворами.

А то в каторгу пойдешь,

Скован кандалами.

Поведет тебя конвой,

Ты заплачешь горько,

Будешь каяться во всем,

Не воротишь только.

И дадут тебе халат

С желтыми тузами,

Обольешься тогда, сын,

Горькими слезами,

Поведут тебя по всей

Матушке-России,

Сбреют волосы тебе

Вплоть до самой шеи.

Разотрешь в дороге ты

Ноги кандалами.

Будет гнать тебя конвой

Острыми штыками.

Запоешь в дороге ты

Песенки унылы,

Как покажутся тебе

Цепи все постылы.

Так, бывало, моя мать

Меня научила (sic!).

И всегда по голове

Гладила ласкала

И бывало я ее

С радостью и внемлю,

Но угодно было взять

Богу ее в землю.

А за нею тут же вслед

И отец скончался,

И на свете сиротой

Круглый (sic!) я остался.

Не убил не воровал,

Но любил свободу,

И на каторгу попал

По первому же году.

Был в деревне мироед,

С нами он не знался:

И над голым бедняком

За всегда смеялся.

Собралися мы на сход

Промеж нас читаем,

А купчина-мироед

Проходил случаем.

Он уряднику донес,

Что мы взбунтовались;

Нас отправили в тюрьму,

Чтоб не собирались,

А как вышел из тюрьмы,

Так побил купчину

В суд обжаловал меня,

И послал в чужбину.

Я не крал, не воровал,

А любил свободу,

И за что же я осужден

По первому же году?

Вспоминаю мать мою,

Как меня учила,

Коль теперь была б жива

Так б не говорила.

(Говорила сыну мать 1910: III–V)

Как нетрудно заметить, тексты значительно различаются не только объемом (5 и 16 строф), но и содержанием[18]. В варианте, записанном Гартевельдом, все ограничивается изложением заветов матери, рисующей сыну перспективу его преступно-тюремной биографии, которая заканчивается убийством конвоира и бродяжничеством; в варианте из песенника этот гипотетический финал жизни героя отсутствует, зато излагается реализованная биографическая история, которая контрастирует с предполагаемой, причем в качестве антагониста выступает, по сути, «классовый враг» – клеветник и доносчик «купчина»-«мироед», презирающий «голого бедняка». Естественно, что в первом случае песня свободна от какого бы то ни было неблагонадежного звучания, тогда как во втором, безусловно, присутствуют некоторые «политические» коннотации, которые как бы подытоживает последняя строфа: была бы жива мать, наивно полагавшая, что арестантами становятся только преступники, она бы увидела, что на самом деле прямой путь на каторгу – любовь к свободе и справедливости.

В отличие от предыдущего случая, относительно песни «Говорила сыну мать…» мы не располагаем данными, которые позволили бы признать одну из версий первичной, а другую – результатом ее трансформации. При этом каждый из текстов выглядит в своем роде абсолютно органичным: один – вполне типичная тюремная песня, сосредоточенная на описании арестантских и бродяжьих мытарств и использующая в качестве повествовательной рамки хорошо известный песенному фольклору мотив обращения матери к ребенку с наставлениями[19]; другой – стихотворение, рисующее историю безвинно пострадавшего простого человека, также весьма характерное для поэтической традиции второй половины XIX – начала XX века.