Русский полицейский рассказ - [84]

Сагачок выслушал мое приказание, блеснул иронически своими плутовскими глазами и категорически заявил, что жизнь ему не надоела еще, чтобы он шел в пьяную толпу.

Я повторил приказание, но он ответил, что, хотя бы я расквасил ему нос, как печеную грушу, и посадил на месяц в холодную, – он все равно не пойдет на свою погибель.

Что мне оставалось делать?.. Я хладнокровно сказал ему:

– Ну оставайся, если ты такой трус: я сам пойду.

– Вы сами пойдете? – с беспокойством спросил меня Сагачок. – Господь с вами, ваше в-дие! Вы не знаете наших стручан, пьяные – хуже всякого зверя. Сколько переменилось разного начальства, а бывало, никто за ворота не выйдет, когда столько пьяных. Уж какой здоровый и храбрый был пристав Каламацкий, а пошел раз усмирять пьяных и закаялся: насилу мы с десятскими вызволили его от рассвирепевшей толпы. Целых две недели лежал после этого, бедняга.

Я вышел из кухни и пошел к корчме. Не успел я открыть калитку со двора на площадь, как меня кто-то схватил за рукав мундира. Я оглянулся. Передо мной стоял Сагачок, и в серой мгле ночи видно было, как он волновался.

– Пане, прошу, молю вас, не идите туда, – прерывающимся голосом заговорил он. – Вы не знаете нашего народа: убьют вас, и дети сиротами останутся.

– Не беспокойся, иди спать на сеновал, – и я захлопнул калитку.

Но не успел я сделать двух шагов, как Сагачок был уже рядом со мною и, чуть не плача, говорил:

– Ну, если вы такой упрямый, то – хорошо: я тоже иду с вами. Пускай меня убьют, а я буду защищать вас до последних сил.

Было что-то трогательное и смешное в этом, но я знал, что Сагачок при своих понятиях о водворении порядка был бы весьма нежелательным для меня защитником в пьяной толпе, а потому строго повторил ему приказание идти спать, пригрозив, что, если он ослушается, я сейчас велю десятским посадить его в холодную.

Зная психику пьяной толпы, я спокойно подошел к первым рядам, поздоровался и направился к корчме, обходя не замечавших меня стручан. Шум постепенно утих, но толпа с заметной враждебностью начала окружать меня стеною. Я подошел к корчме и крикнул продавца. В то время евреям уже нельзя было содержать шинков и продавцом водки от владельца завода состоял бойкий рязанец Прохор Тимофеевич. Он быстро подбежал ко мне и, встряхнув волосами, спросил:

– Что прикажете, ваше в-дие?!..

Я сказал ему, что пора бы прекратить торговлю, так как может случайно наехать контролер, и тогда будут крупные неприятности и ему, и владельцу завода.

Прохор Тимофеевич стал уверять меня, что своевременно закрыл торговлю, а если корчма освещена, то просто потому, что в Стручках сегодня высокоторжественный день, так и выразился, плут, – высокоторжественный день.

Я сделал вид, что поверил ему, и обратился к ближайшему стручанину с вопросом, какое у них сегодня торжество? Не ожидавший вопроса стручанин так растерялся, что даже стал пятиться от меня, пугливо озираясь. На выручку ему выступила какая-то бойкая вертлявая бабенка, которая принялась мне рассказывать, как они, сестрички, на свои средства соорудили «фигуру» и освятили ее. Я похвалил их богоугодное дело и высказал восторг по поводу художественного исполнения «фигуры». Это сразу расположило в мою пользу всех сестричек, которые тесным кольцом окружили меня. Я стал расспрашивать, кто делал «фигуру», сколько стоила работа и т. п., а сестрички наперерыв друг перед другом отвечали мне.

Завязался разговор. Должно быть, я успел завоевать большие симпатии сестричек, так как ближайшая моя соседка вдруг вытащила из-за пазухи бутылку водки и рюмку и предложила мне выпить «по маленькой». Когда я сказал, что не пью водки, сестрички наперерыв друг перед дружкой стали мне предлагать то запеканки, то вина, то пива, то, наконец, квасу. Я выпил стакан квасу, похвалил его качество и попросил другой стакан.

Тем временем Прохор Тимофеевич успел уже потушить огонь в корчме, что, видимо, не понравилось некоторым из стручан, так как они подошли и стали стучать в дверь. Прохор Тимофеевич, желая, вероятно, демонстрировать свою исполнительность в отношении обязательных постановлений, налетел, как бык, на назойливых стручан, которые благородно ретировались в толпу. Я спросил, кто и зачем стрелял из ружья? Оказалось, что стрелял Никитка Лысый по поводу торжества, а просили его об этом все сестрички. Затем я заговорил о полевых работах и заметил, что пора бы уже ложиться спать – отдохнуть перед завтрашним трудом. Все согласились со мною, и я, пользуясь этим, пожелал всем доброй ночи и направился домой. Толпа чинно стала расходиться.

– Ну, вот так штука!.. – услыхал я за собой голос Сагачка.

– Ты чего здесь? – строго спросил я.

– А как вы пошли в толпу, то и я пошел следом за вами и на случай буйства захватил с собой вот что.

При этом Сагачок торжествующе вынул из-под полы небольшой железный болт.

Я подумал, что гораздо легче сладить с пьяной толпой, чем с оригинальным сотским Сагачком.

Hа другой день, приструнив Прохора Тимофеевича и Никитку Лысого, я выехал для ознакомления с полицейскими участками и деятельностью урядников на местах. Домой вернулся ночью, но Сагачка не застал, и на мой вопрос – где он? – десятский высказал обидное предположение, что, «верно, шляется где-нибудь по бабам»…