Русский полицейский рассказ - [85]

Утром, когда я вышел к чаю, жена сообщила мне, что ночью между Сагачком и несколькими парнями возникла драка на почве ухаживания за солдаткой Мартой, и парни так поколотили Сагачка, что он еле живой лежит теперь на сеновале. Об этом ей рассказала служанка Афия, которая сама не равнодушна к Сагачку и радуется, что ему хорошо досталось за Марту.

Я тотчас пошел на сеновал. Сагачок лежал в разорванной, местами окровавленной рубахе с лицом черным от кровоподтеков. Усы его не торчали задорно по-московски, а сбились в комок, и казалось, словно маленький ежик сидел на его вспухнувшей губе. При моем входе Сагачок поднялся и отрапортовал, что с ним случилось несчастье: шел ночью из Токаревки через каменоломни, упал в заброшенную известковую печь и сильно расшибся, особенно же повредил лицо, и Сагачок испытующе посмотрел на меня, какое впечатление произвели его слова. При этом особенно вспухший левый глаз его уморительно косил в сторону, и казалось, кому-то лукаво подмигивал.

Я спросил Сагачка – разве дорога к солдатке Марте идет через токаревские каменоломни?

Кажется, если бы я разразился самыми отборными ругательствами, Сагачок хладнокровнее перенес бы их, чем мой – каюсь, коварный вопрос.

– Это Афия, подлая баба, наплела вам! А чтоб ее черти рогатые взяли на самое дно ада, басурманская она душа, ведьма короткохвостая, – сердито ругался Сагачок, а левый глаз его все лукаво подмигивал…

Я остановил поток его ругательств, пристыдил, сделал выговор и в заключение сказал:

– Тебя следует посадить в холодную, но я этого не сделаю: пускай все стручане видят, как тебя хорошенько отделали парни, и смеются над таким глупым сотским…

Должно быть, слова мои задели самолюбие Сагачка, потому что он пробормотал:

– Пускай попробуют смеяться…

Несколько дней Сагачок был трезв и исполнителен, и даже с ловкостью опытного сыщика напал на след вора, похитившего у стручанского батюшки наборную упряжь. Но по мере того, как на лице его заживали кровоподтеки, Сагачок входил в свою колею и однажды вечером вернулся таким пьяным, что затянул «журавля», стал заигрывать с Афией, которая доила коров, и разлил удой молока.

Вскоре он, как говорится, выкинул хорошую штуку. Дело было так.

Гуляя вечером по двору, я вдруг услышал у калитки резкий женский голос, произносивший ругательства, и внушительный окрик Сагачка:

– Иди, иди, не ломайся, старая «шкапа».

– Кто старая «шкапа»?.. Я?.. А чего ж ты, ирод проклятый, подмазываешься к этой самой «шкапе»? А, скажи? Уж и отделает тебе бока мой Савка, увидишь, как отделает!..

Калитка отворилась, и во двор, как ветер, ворвалась молодая красивая бабенка в сопровождении Сагачка, который немедленно отрапортовал мне, что эта самая бабенка, жена известного разбойника Савки, нарушает санитарию.

Я хотел спросить, какую санитарию она нарушает, но бабенка разразилась таким потоком красноречия, что я только стоял, смотрел на нее и слушал.

– Разве мой Савка разбойник, а не порядочный хозяин, как другие? Га?.. – кричала бабенка, вертясь и жестикулируя. – Ты думаешь, – и она подпрыгнула, как индюк, к Сагачку, – ты думаешь, что пан становой так и поверят тебе, что я нарушаю санитарию? А почему мокнет конопля Матывуныхи? Нет, ты скажи: почему ты не выбросил из прудика коноплю Матывуныхи? Я вам скажу, – тут бабенка подскочила ко мне и, вытянув шею, торопливо продолжала: – Потому что он целовался с Матывуныхой!.. Ей-богу, сама своими глазами видела, как вчера целовался на меже под грушею. А сегодня пришел и стал ко мне подмазываться. Думает, я такая дрянь, как Матывуныха, и тоже буду с ним целоваться! А я как саданула его кулаком в бок, он давай тащить меня в холодную, будто я нарушаю санитарию.

Не успела бабенка замолчать, как Сагачок стал доказывать, что конопля ее совершенно испортила санитарию прудика и что ее, жену разбойника Савки, непременно следует посадить в холодную.

Я знал, что проточный прудик, о котором шла речь, всегда под осень полон мокнувшей коноплей всех стручанских баб, и что в словах жены Савки о причинах полицейского рвения Сагачка было немало правды, а потому сказал ей отправляться домой. Бабенка бросилась целовать мою руку, состроила ироническую гримасу Сагачку, хлопнула калиткою и была такова. Сагачок укоризненно посмотрел на меня и меланхолически заметил:

– Ну, какие теперь у нас порядки, просто ума помрачение. Вот, если бы это случилось, когда был приставом Каламацкий или – скажем – Волков, – узнала бы она, чертова шкура, где раки зимуют!.. А теперь…

И Сагачок безнадежно махнул рукою.

Хотя я тоже давно уже махнул рукой на Сагачка, тем не менее, по обязанности начальства сделал ему очередное внушение.

Дни проходили за днями, и почти каждый день Сагачок ухитрялся в чем-нибудь провиниться. Пошлешь его с пакетом в волость, он по пути засядет где-нибудь у кума и не доставит в срок; нужно было собрать стручан на «шарварок», а он преспокойно сидит у Прохора Тимофеевича; нужно было… Да мало ли Сагачок не делал того, что нужно было, и делал то, чего вовсе не нужно!..

Наконец, я решил применить к Сагачку меру наказания – арест, хотя по опыту знал, что такого рода мероприятия чаще дают отрицательные, нежели положительные, результаты. Во всяком случае, так или иначе, нужно было выйти из круга неопределенных отношений к моему подчиненному, сотскому, потому что этого требовали следующие обстоятельства.