Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - [75]

Но главное, – роковая порочность. Он все равно недостижим, этот мираж зеленого пастбища с «царством небесным у коров». Вне живого Бога праздник вещей невозможен. Мясо, плоть an und fur sich (В себе и для себя – нем.) – разлагается, гибнет, становится мертвечиной. Насыщение желаний непреображенными вещами порождает не высшую жизненность, а taedium vitae (Скуку жизни – нем.). Торжество «материи» противоречиво в себе. Пока внутренно не преодолена смерть, – нет прекрасного праздника блаженства, всякая радость отравится ее жалом (если только, конечно, не спасут Дарвины и Брэмы)…

И, вдумываясь в обетованную землю поэта современности, невольно вспоминаешь огненные страницы бл. Августина, где воспевается «красноречие вещей» (та же тема!), связанных взаимно круговой порукой добра, изначальной благостью природы. «Все природы» ощущаются им как «истинно добрые», прозревает он за преходящей внешней дисгармонией порядок универсального мира. О, насколько неподдельнее, полнее, напряженнее радость преображенной земли в таком граде, нежели в химеричной, смертью овеянной, себя обоготворившей земле! Вот где – подлинный расцвет навсегда прославленной плоти!

Все, чем красна Афродита мирская,

Радость домов, и лесов, и морей, —

Все совместит красота неземная,

Чище, сильней, и живей, и полней.[147]

Эта вера поэта христианина, насколько богаче и обоснованней она, чем образ какой-то «земли обетованной», похваляющейся поверхностным физическим ладом внутренно гнилых, неизбежно непроницаемых, во зле лежащих вещей!

И, конечно, духу великой эпохи тесно в рамках мечты, воздвигнутой днями разрушения. Пройдя через верблюда и льва, он хочет стать созидателем, принять третье и последнее воплощение, стать ребенком. – «Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово – утверждения»…[148]

Сам поэт тяготится, как видно, воспеваемой им картиной рая земного; больше, чем кто-либо, чувствует он ее роковое убожество. Подлинной радости нет в его душе. И, оставаясь с собой, отдыхая от площади, горько смеется он над стилем аналогичных порывов:

Взбурься баллад поэтовых тина.

Пойте теперь,

О новом пойте демоне,

В американском пиджаке,

В блеске желтых ботинок…[149]

Вот обетованная страна, прославленная новой религией. Вместо убитого Бога – свеженький демон в американском пиджаке и блеске желтых ботинок…

И если иногда в громовых раскатах стального порыва эпохи слышится лик Антихриста, глубокого, страшного, соблазнительно мощного, – то подчас мелькнет в ней и длинный, гладкий хвост датской собаки…

Провел рукой и остолбенел…

Этого-то, всех клыков почище,

Я и не заметил в бешеном скаче: —

У меня из-под пиджака

Развеерился хвостище

И вьется сзади, – большой собачий…[150]

Словно старый знакомец, ухмыляющийся черт Ивана Федоровича, хочет втереться в мистерию нового действия. Но уже тем самым, что дух ее разгадал его, – недолог будет его захолустный лай…

Когда читаешь вещь Маяковского «Человек», не можешь отделаться от мысли, что интуиция поэта словно подсказала ему самому злейшему пародию на его «настоящие земные небеса»:

Эта вот зализанная гладь.

Это и есть хваленое небо!

Посмотрим, посмотрим…

«Если красавица в любви клянется»…

Здесь, на небесной тверди,

Слышать музыку Верди!..[151]

В самом деле, разве не ползет эта музыка из всех щелей его «обетованной земли»? Разве не является она ее действительным гимном, так трогательно гармонирующим с идиллическим обликом бутылок и булок? Разве у сахарной женщины – не «сердце красавицы»?..

И снова корчится в муках «самый безобразный человек». Не дает ему покоя опустошенный Престол, и фатально тают химеры, которыми он пытается его заселить, – все эти лики Разиных, намалеванные на Царских Вратах.

И «тысячелетний старик», взглянув на звенящего побрякушками поэта, недаром сразу замечает, что в нем – «на кресте из смеха распят замученный крик»… И горько звучит его собственное признание:

Я, где боль, – везде;

На каждой капле слезовой течи

Распял себя на кресте…[152]

Это душа великой революции «искусанными губами» своего предтечи ищет новые ценности, новый берег. Это перерождающаяся земля жаждет точки опоры. И это не случай, конечно, что образы ее скорби взяты из старой, из вечной Книги…

Еще туманные, еще неясные, веют в ней тихие веяния. Третья ночь на исходе. Близок миг превращения льва в ребенка.

Я, воспевающий машину и Англию,

Может быть, просто

В самом обыкновенном Евангелии

Тринадцатый апостол.

И когда мой голос

Похабно ухает

От часа к часу целые сутки,

Может быть, Исус Христос нюхает

Моей души незабудки…[153]

Может быть… Убога обезбоженная душа. Но и в бубенцах ее арлекинад слышится великая любовь, искаженная великой пустотой. «Живая страничка из Достоевского…»

Погибнет все. Сойдет на нет.

И тот, кто жизнью движет,

Последний луч над тьмой планет

Из солнц последних выжжет.

И только боль моя острей. —

Стою, огнем обвит,

На несгорающем костре

Немыслимой любви.[154]

Как Заратустра, призывает он «страну детей», испепеленный костром немыслимой любви на пепелище разрушенного мира:

Грядущие люди!

Кто вы?

Вот – я,

Весь боль и ушиб…[155]