Русский октябрь. Что такое национал-большевизм - [74]

Седая, длинная традиция люциферианства – от соблазна змея и Вавилонской башни до Штирнера, Фейербаха, Ницше. «Человекобожество» Достоевского… Но только все это вдруг облеклось в плоть и кровь, разлилось в ширь бесконечную, стало потрясающим фактом, в масштабе всемирно-историческом. Вот почему и голос нового поэта звучит неслыханным полнозвучием, подобно грохоту камней, низвергаемых титанами.

«Разбейте, разбейте, братья мои, старые скрижали» – взывал одинокий Ницше. Теперь завет этот словно становится явью, теперь сама эпоха насквозь пропитывается им, и гремит он трубными раскатами – «чтобы грохот был, чтоб гром»… Сокрушаются ветхие скрижали, вершится творческое перерождение мира, начинающееся бунтом и вызовом самоутверждения, древними стрелами Люцифера. В глубине, в непреклонности бунта – порука его жизненности и грядущей оправданности. И в борьбе своей с Богом новый человек, как когда-то Иаков, жутко близок к Нему…

Но во что превращается это человекобожеское бунтарство, убившее Бога и на первых порах обожествляющее себя?

В соответствии с духом века Люцифер одевается в одежды земного рая, пышно расшитые всевозможным материализмом. Красками плоти расцвечивается каждое движение, и титанический бунт превращается в порыв материи, торжествующей победу. Праздник тела, мяса…

Среди тонконогих, жидких кровью,

Трудом поворачивая шею бычью,

На сытый праздник тучному здоровью

Людей из мяса я зычно кличу.[142]

И недаром с противоположного фланга земли и «политики» отзывается на этот клич эпохи другой русский поэт, созерцающий в полусонном, сумбурном «видении» тот же праздник мяса, уже в космических, планетарных масштабах:

Дышала музыкой и воскликами плоть,

И пьяный шествовал торжественный Господь,

Рыгая и неся упитанности бремя…

Плоть расцвела, плоть победила Бога, в мечтах ее пророков уже зараженного ее природой. Не Слово стало плотью, а плоть стала Словом, – по вере нового откровения. Плоть торжествует во всех планах бытия:

А сами сквозь город иссохший, как Анания,

С толпой фонарей, желтолицых, как скопцы,

Голодным самкам накормим желания,

Поросшие шерстью красавцы-самцы!..[143]

Небо сводится на землю: «я о настоящих земных небесах ору»… Земля приравнивается к небу. «Где же земля-то, как не на небе?» – воскликнул, помню, Андрей Белый на одном из московских диспутов еще довоенной эпохи. Но затем идут и дальше: земля выше неба, и нужна нам только земля, – опять-таки старая мысль, но лишь овеществленная и ставшая действием, запылавшая заревом всемирным:

Den Himmel ueberlassen wir

Den Engeln und den Spatzen…[144]

Или по нынешнему:

Здесь на земле хотим

Не выше жить и не ниже…

…Хлебище дайте жрать ржаной!..

Пробил критический час. Идет переоценка ценностей, и их иерархия перевернута вверх ногами. На вершине – «человек», как «Бог», и особенно подчеркивается, что человек этот – сгусток плоти, венчавший себя:

Что мне до Фауста,

Феерией ракет

Скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю —

Гвоздь у меня в сапоге

Кошмарней, чем фантазия у Гете!..[145]

Конечно, и тут традиция. Ибо Уитман еще уверял (цитирую по памяти):

Запах ладони моей

Превыше всех вер, и молитв, и церквей![146]

Но опять и опять – то были предчувствия и предвестия, теперь же это – голос жизни самой, подлинной и потому уже не парадоксальной, уже мощью своих раскатов «огромляющей» мир. Уже – не «зерцалом в гадании», а «лицом к лицу»…

«Дух стал львом», – характеризуя эпоху, скажем мы классическим образом Заратустры. Он сокрушает великого дракона, «чешуйчатого зверя», говорящего – «все ценности уже созданы». Дух из верблюда превратился в льва. Но… но, как известно, «творить новые ценности – этого не может еще и лев». Нужно для этого завершающее превращение духа.

Да, есть коренная порочность в творческих подвигах Люцифера, опрокинутая иерархия ценностей пребывает в состоянии весьма неустойчивого равновесия. Трудно, невозможно даже – реально обожествить то, что по сути своей не божественно, как и фантазия Гете, увы, все же остается «кошмарней» гвоздя в моем сапоге. И вся эта грандиозная мечта самодовлеющей земли, перевернутой без точки опоры, – трагически не соответствует содержанием своим той действительной глубине размаха, тем порывам небывалой воли, которые смыли обветшалые ценности. Во всем положительном замысле, как он набросан ныне, еще в пору ломки старого льда, – есть какая-то фальшь. Но ведь длится еще великий бунт, не истекли еще три ночи богоборчества…

До чего характерна для религии революции на теперешней ее ступени «обетованная земля», изображенная в апофеозе «мистерии-буф»!

Вознесенск, Шуя, Манчестер, Марсель… Бутылки булькают, дерево цветет булкою, сахарная женщина позволяет себя полизать… Яства, вещи, хлеб, соль… «На корнях укропа шесть раз в году растут ананасы»…

И это – после великих подвигов первых актов! После этого пути безмерных глубин и мук, так ярко выявляющего крестный путь наших дней. Гора родила мышь.

Воистину, эта «земля обетованная» – не венец великого пути, а мираж отчаяния измученных путников, «усталость стали». Для того монастыря, что именуется ныне Россией, – «когда мысли только о хлебе», – так естественны эти мечты о булькающих бутылках и созревших булках. Но возводить их в последний идеал мироздания, – что за кричащая фальшь, что за искусственная бескрылость души! И что за вопиющее противоречие самому факту этого чистой свечой светящегося, стомиллионного скита!