Русский народ и государство - [21]

И совершенно последовательно первые христиане не могли принять восточно-языческого воззрения на монарха, как на земного бога, — грозного и милостивого, перед которым нужно трепетать и которому нужно поклоняться. «Прикажет мне царь платить подати — я готов это делать. Прикажет мне господин служить и повиноваться — я знаю, что такое служба. Ибо человека следует так чтить, как подобает человеку, и только одного Бога надлежит бояться — Бога, которого не могут зреть человеческие очи и которого нельзя изобразить никаким искусством. Если же ты прикажешь, чтобы я это отрицал, я этому не буду повиноваться, я лучше умру, чем выскажу себя лжецом и неблагодарным»[107]. В приведенных словах содержится единственно правильное толкование евангельской заповеди лояльности по отношению к государству. Существуют государственные обязанности, исполнение которых не есть нечестие; таковые и следует исполнять, хотя бы они и были тяжелы. Но существуют требования государства, исполнение коих есть уже грех и нечестие, — таковых и нельзя исполнять. «Я лучше умру, чем исполню их» — так должен сказать христианин. В известном месте Евангелия (Матф. 22,16–22; Марка 12,13–17; Луки, 20, 20–26), отнюдь не имеющего исчерпывающего значения для определения отношения христианина к государству, Христос, избегая поставленных ему лукавых вопросов, хочет только сказать, что нет противоречия между некоторыми требованиями государства и истинами его нравственного учения. И именно вопрос идет о платеже податей, что для христианина вовсе не есть нечестие: «Отдавайте кесарево кесарю». Но, прибавляет Христос, отдавайте «Божие Богу». А если кесарь потребует, чтобы ему воздавали «божие»? Этого вопроса Христос не касается, а первые христиане решили его совершенно определенно: «Лучше умрем, чем будем повиноваться». И многочисленным мученичеством доказали свое убеждение в этой истине.

И в то же время приведенные слова содержат принципиальное отвержение всех тех языческих представлений о монархе, о которых мы говорили ранее. «Одного Бога надлежит бояться» — это значит, что все предикаты царя, вытекающие из истории царе-божества, отпадают, как нечестивые. Царь не страшен и не милостив — ибо таким может быть один Бог, царь и не «батюшка», ибо в некотором верховном смысле только Богу принадлежит свойство быть «Отцом». Царь, повторяем, — высшая должность, и честь царю, воздаваемая по закону, решительно отлична от отношения человека к верховному Существу или Богу.

Сказанное делает понятным ту склонность христианских политических учений к чисто юридическому, договорному истолкованию отношения между царем и народом, о которых мы говорили в другом месте. Надо сказать, что учения эти вытекают из глубокого существа христианства. Царь как должность связана с народом не теми отношениями, коими связан Бог с человеком. Существо связи этой не определяется в категориях чисто нравственных, как учила языческая теория царства, но, скорее, к ней подходят категории правовые. Отсюда и является стремление воспользоваться некоторыми частно-правовыми аналогиями для того, чтобы определить юридическую природу отношения царя к государству и гражданам. Впрочем, попытки эти совершенно не знакомы ранней патристике и зарождаются впервые в западной схоластической литературе раннего средневековья. Однако идейное основание им заложено уже в рассмотренном нами взгляде на царя, как на должность, функции которой сводятся к справедливому суду.

* * *

Если тем не менее христианская культура сохранила остатки божественного почитания кесарей, объясняется это прочностью языческих пережитков и рядом приспособлений, которые претерпело христианство, после того, как стало официальной религией. Христианство распространялось в общественной среде, в которой культ императоров был как бы официальной религией. Культ этот отнюдь не умирал по мере того, как христианство приобретало все более и более сторонников. Даже тогда, когда христианство проникло в римский двор, когда его стали терпеть и постепенно легализировать, императорский культ продолжал оставаться несокрушимым государственным установлением. Всего удивительнее, что это продолжалось, когда сама империя стала христианской. Константин Великий сохранил в своих титулах божественные предикаты своих предшественников, именуясь dious, Numen meum и т. п. Семья его продолжала именоваться domus divina и все, что окружало ее, считалось священным (дворец, например, назывался sacrarium). В Византии при христианских императорах продолжали бросаться на колени перед кесарем и целовать пурпур. Изображения христианских императоров продолжали быть священными и служить предметом особого почитания, что впрочем осуждалось восточными отцами церкви. Культ христианских императоров продолжался и после их смерти. Так обожествлены были после смерти Констанций, Юлиан, Иовиан, Валентин I, Грациан и др. Божественные предикаты постепенно были усвоены официальным христианством, и многие императоры сохранили этот титул в христианской литературе почти до конца средних веков[108].

От столкновения евангельского учения с языческой государственностью произошла своеобразная равнодействующая, причем направления ее были различны на Западе и на Востоке. Наделение монархов божественными предикатами проникло в Западную Европу, и в эпоху особого процветания монархии неоспоримо здесь практиковались некоторые формы культа кесарей, напоминающие подобные обычаи в древнем мире. Однако же на Западе всегда сильным было правовое, договорное начало, ограничивающее абсолютность монархии и не допускающее превращения монархии в политическую постройку древнеязыческого стиля. Сильно было также и влияние римской церкви, которая настойчиво учила об ограниченности государственной власти. Иное наблюдаем мы на православном Востоке, где отсутствовали все названные влияния и, кроме того, были актуальны непосредственно идущие из Азии восточно-языческие образцы. Власть московских государей получила свое идеологическое обоснование из Византии. В то же время Московское государство было не только государством православным, но и государством восточным, и монархические традиции Востока внедрялись в него не окольным путем, через Цареград, но непосредственно из азиатского мира. В силу этого черты восточной языческой монархии в Московском государстве были выражены не менее, если не более ярко, чем в Византии. И это признается в настоящее время не только «евразийцами», к признанию этого все более и более склоняется современная историческая наука. В непрерывной борьбе с Азией и в постоянном соприкосновении с азиатством Москва естественно проникалась бытом и понятиями Востока. Правда московские цари любили ссылаться на римских и византийских императоров, на Августа и Константина; но в их придворном быту, в их управлении не было тех республиканских повадок, которые давали себя знать и в языческом Риме и в христианской Византии. Московское самодержавие доходило гораздо более на восточный халифат, на тогдашнюю Турцию