Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [80]
Хочу завершить эту мою запись изумительным отрывком из «Опавших листьев» В.В. Розанова. Неизвестно, о чем писал он это – в 1912 году. Но это мы, мы – в конце 1919-го!
«И увидел я вдали смертное ложе. И что умирают победители, как побежденные, а побежденные, как победители.
И что идет снег и земля пуста. […]
Но остаются недвижимыми костями, и на них идет снег»[543].
Окончательная реабилитация Розанова Мережковскими и эмигрантами их круга произошла после прочтения «Апокалипсиса нашего времени», сочиненного автором на смертном одре. В этом проникновенном «завещании» Розанов отказывается от своего привычного «юродивого» тона[544] и дает четкое толкование причин упадка русской цивилизации, что, конечно, не могло не вызвать живой отклик у эмигрантской интеллигенции, размышлявшей о судьбах России в столь же апокалиптической тональности. Рассуждая о Розанове в период парижской эмиграции, Мережковский называет его гениальным эсхатологическим мыслителем и пророком, ведущим свою духовную родословную от Данте, Достоевского и В. Соловьева.
Гиппиус в свою очередь усиленно пыталась поместить Розанова в эпицентр эмигрантских дискуссий, неоднократно апеллируя к его наследию на заседаниях «Зеленой лампы». Так, 10 апреля 1928 года она сделала доклад, посвященный разбору «Апокалипсиса нашего времени», который был опубликован на следующий день под заголовком «Два завета» в газете «Возрождение». К Розанову она обращалась и в целом ряде статей[545], неустанно пытаясь защитить его от нападок критиков[546]. В эмиграции Гиппиус полностью переосмыслила свое отношение к ранее ею не приемлемым беспринципным или аморальным высказываниям Розанова, представляя его человеком глубоких антиномий, которого не следует судить по обычным критериям[547].
Укреплению положительного образа Розанова способствовал и Алексей Ремизов. В 1923 году он опубликовал брошюру, озаглавленную «Кукха: Розановы письма», в которой создал своеобразный нарратив из воспоминаний, писем, снов и воображаемых разговоров с покойным другом о превратностях эмигрантской судьбы. В статье «“Воистину” памяти В.В. Розанова» (1926) Ремизов углубляется в анализ особенностей розановского стиля, обнаруживая истоки его «“живого”, “изустного”, “миметического”»[548] синтаксиса у Аввакума и Лескова. Эти соображения представляют дополнительный интерес в связи с тем, что манера самого Ремизова обнаруживает связь с той же традицией[549].
Помимо писателей и критиков Розанов привлек внимание и ведущих мыслителей русского зарубежья, включая Бердяева, Шестова, Федотова и Флоровского. Доминирующее в эмиграции философское направление было тесно переплетено с православным богословием, поэтому неудивительно, что критические высказывания Розанова о христианстве (которое он противопоставлял жизнеутверждающему духу иудаизма) не могли не вызвать полемическую реакцию. В своей статье 1930 года Лев Шестов пишет, что Розанов видел основного врага в христианстве, а его путь к полному самовыявлению лежал через «крайнюю грубость и циничность»[550]. Возможно, наиболее последовательным оппонентом Розанова был Георгий Флоровский. В статье 1937 года он называет Розанова «человеком религиозно слепым», грешившим чрезмерной субъективностью и «навязчивой интимностью, ненужной, а потому переходящей в манерность и развязность»[551]. Для Василия Зеньковского Розанов – это «религиозный мыслитель», который «подымает бунт против всего того, что умаляет и унижает “естество” […] он не вмещает тайны Голгофы и в сущности не знает Воскресения: ему дорого бытие, как оно есть, до своего преображения»[552]. «Физиологический» (а не логический) ход мысли Розанова подчеркивает Бердяев, в частности в книге «Самопознание» (1949)[553]. Философ и критик Мария Каллаш, которая написала ряд статей о Розанове еще дo революции[554], предприняла более подробный обзор его мыслей о христианстве в книге «О Розанове» (1929), опубликованной под псевдонимом М. Курдюмов. В этой работе она интерпретирует идеализацию Розановым частной жизни (его «пафос материального бытия»[555]) сквозь призму его несчастливого детства. По поводу его нападок на христианство она замечает, что Розанову было свойственно полное непонимание сути этой религии, делая, однако, парадоксальный вывод: «Вольно или невольно, но самым “спором” своим Розанов утверждал христианство, утверждал Церковь»[556].
Популярность Розанова не ограничивалась лишь кругом русской диаспоры. Благодаря появившимся в 1920-х годах переводам его книги стали доступны западноевропейским читателям. Д.Г. Лоуренс, один из активных популяризаторов Розанова, написавший рецензии на «Уединенное» и «Опавшие листья», даже утверждал, что среди молодых авторов Парижа и Берлина русский философ пользуется репутацией пророка. Кроме того, есть основания полагать, что рассуждения Розанова о поле и космических ритмах оказали непосредственное влияние на взгляды самого Лоуренса
