Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [78]

Эпистолярная форма позволяет Фельзену ввести в нарратив воспринимающее сознание, которое отражает иную, порой противоположную точку зрения (в своих письмах Володя более всего сосредоточен на возражениях Леле). В то же время персона его корреспондентки настолько эфемерна и подконтрольна его наррации, что она скорее представляет собой не реальный персонаж, а инкарнацию одного аспекта раздвоенного сознания героя. По степени рефлексии литературным предшественником Володи можно было бы счесть Печорина, сказавшего о себе, что в нем совмещаются два человека – «один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его»[522]. Однако «письма о Лермонтове», написанные Володей, отличаются от «Журнала Печорина» абсолютной бессобытийностью, так как фельзеновский герой погружен в созерцание не столько своих поступков, сколько мыслей. Наделяя собственной поэтикой своего кумира, Фельзен редуцирует многие аспекты лермонтовской прозы: романтическую иронию, игру с читателем, использование нарративных масок и т. п.

Вместе с тем рецепция Лермонтова, представленная в романе Фельзена, воспроизводит распространенное мнение критиков русского зарубежья, подчеркивавших «интеллектуализм» Лермонтова, «которому мало чувствовать, созерцать, переживать, который желает понимать, объяснять, определять». С этим качеством Петр Бицилли связывает «пристрастие» Лермонтова к «дихотомиям, к антитезам, к попарным сочетаниям идей и образов»[523]. Бицилли в данном случае практически парафразирует Мережковского:

Постоянно и упорно, безотвязно, почти до скуки, повторяются одни и те же образы в одних и тех же сочетаниях слов, как будто хочет он припомнить что-то и не может, и опять припоминает все яснее, яснее, пока не вспомнит, неотразимо, «незабвенно». Ничего не творит, не сочиняет нового, будущего, а только повторяет, вспоминает прошлое, вечное[524].

Слова Мережковского о безотвязно повторяющихся образах в равной мере можно было бы отнести и к прозе самого Фельзена, определившего свою трилогию как «повторение пройденного». Не обходится Фельзен и без антитезы Пушкин – Лермонтов, приходя к выводу, созвучному распространенному среди младоэмигрантов мнению:

Попробуйте перечесть прозу Пушкина – без обычного готового благоговения – и вас невероятно удивит, какая она гладкая, тускло-серая и легковесная… Нет, ни к чему придраться нельзя, но и ничто не радует, ни условно-стройный сюжет, ни подогнанное, без неожиданностей, его развитие (11 – 12).

Лермонтов, по словам Володи, отверг пушкинское разделение на состояния вдохновения (готовности к «священной жертве») и погруженности в «тревоги суетного света» и испытывал перманентную творческую приподнятость.

Вводя в своей текст пастиш лермонтовской «Думы» (1838), Фельзен устанавливает параллель между пессимистической оценкой Лермонтовым поколения безвременья 1830-х годов и метанарративом «незамеченного поколения» русской эмиграции 1930-х, оторванного от живительной почвы, проводящего свои дни в бездействии, без четкого видения будущего и возможности самореализации[525]. По словам Володи, «нашему поколению не осталось ничего, кроме правдивой, бесцельно-любознательной скромности, кроме присматривания к жизни и к миру без надежды его понять, кроме честных и скудных слов […] мы научились молчать» (18). На этом фоне Лермонтов предстает как некий идеальный образец для эмигрантов, подверженных инерции «негероической» эпохи:

Мы в смысле событий поколение избалованное […] мы смутно чувствуем поэтическую безмерность того, что с нами произошло; нам смутно жаль – и здесь, и там, в России, – успокоения, неповторимости, конца; но собственное участие […] нам становится отвратительным и чужим. Мы эгоистически и по-слабому – из-за погубленной молодости, из-за плохой судьбы – страстно жалеем о происшедшем и, увы, равнодушны к тому, что им обезличены и творчески непоправимо обескровлены. Зато о Лермонтове мы знаем как-то бесспорно, что ему были бы эти события по плечу (и в них он, конечно, бы сгорел), что действительно он томился в покое, искал «бури», и в пошлой, скучной, неподвижной тогдашней обстановке метался, как в плену. […] И вот, поэтически тоскуя о пронесшейся буре […] мы тянемся – и здесь, и там, в России, – к единственному ее воплощению – Лермонтову; отсюда и странная, неожиданная на него мода (59 – 60).

Ливак предлагает другую, более личную причину тяги Фельзена к Лермонтову: гипотетическое еврейское происхождение русского поэта-романтика[526], которое якобы превратило его в глазах его последователя-эмигранта в «загадочный символ русско-еврейского литератора»[527]. Исследователь проводит еще одну аналогию между неоднозначным положением Лермонтова в русской культуре и собственным «противоречием» Фельзена: «Если Фельзен-художник отстаивает свое право занять место в русской литературной традиции, дистанцируя свое “альтер эго” [Володю], а соответственно, и самого себя, от “еврейства”, [Фельзен-]человек гордится своим смешанным происхождением»[528]. Это соображение представляется любопытным, хотя и требует дополнительного обоснования – в частности, необходимо было бы установить, что вопрос о еврейском (в противоположность шотландскому) происхождении Лермонтова обсуждался в межвоенный период и что Фельзен мог знать о возможной тайной генеалогии поэта