Русский Монпарнас. Парижская проза 1920–1930-х годов в контексте транснационального модернизма - [79]

.

Многочисленные аллюзии к Лермонтову разбросаны и по произведениям других авторов русского Парижа, особенно у Газданова. Вот характерное замечание героя «Ночных дорог»:

…меня преследовал призрак чужой смерти – всю мою жизнь. […] Личная моя судьба сложилась так, что мне неоднократно приходилось присутствовать при неизменно трагических развязках, это повторялось столько раз и в таких различных обстоятельствах, что я стал казаться себе в какой-то степени похожим на агента из бюро похоронных процессий[530].

Эти слова можно истолковать как аллюзию на ироническое замечание из дневника Печорина о том, что он часто был «необходимым лицом пятого акта». Однако подобные фразы могут служить еще одним примером сопряжения русских и западных литературных источников. Помимо романа Лермонтова, они, возможно, имеют еще один интертекст – «Песни Мальдорора» (1869) Лотреамона, где нарратор-протагонист также заявляет: «Такова моя судьба – наблюдать за агонией многих моих ближних»[531]. Декадентское произведение Исидора Дюкасса, изданное под псевдонимом Лотреамон, было заново открыто французскими сюрреалистами и переиздано в 1920-х годах, вызвав ожесточенные споры в кругах авангарда, автора же объявили предтечей сюрреализма[532]. Исидор Дюкасс быстро стал культовым автором монпарнасской богемы (по слухам, Модильяни всегда носил с собой его книгу). Среди русских обитателей Монпарнаса Лотреамоном особенно интересовался Поплавский, который назвал его первооткрывателем «автоматического письма»[533] и считал примером для подражания, ведь тот был не профессиональным литератором, а автором единственной книги, к тому же скрывшим свое имя под псевдонимом. Повествователь «Песен Мальдорора», возможно, послужил одним из литературных прототипов Аполлона Безобразова[534]. Если рассмотреть замечание из «Ночных дорог» в этом контексте, оно предстанет результатом «перекрестного кодирования», распространенного приема среди транснациональных писателей, которые зачастую выявляли неожиданные аналогии между авторами и текстами, принадлежащими к разным литературным традициям. Вне зависимости от того, насколько Газданов осознавал эту аналогию, Печорин и Мальдорор – два демонических сверхчеловека, созерцающих зло в безднах своей души, – не столь уж далеки друг от друга, как может показаться на первый взгляд.

Восприятие эмигрантами русской классики высвечивает важные особенности культурной политики диаспоры. Субъективная рецепция Лермонтова писателями русского Монпарнаса прежде всего бросает свет на их эстетические и идеологические предпочтения, обусловленные транснациональным опытом, свойственным их поколению. Как отмечает Галин Тиханов, Лермонтов стал «куда более точным, чем Пушкин, воплощением нового понимания литературы и общественной роли писателя: не “национальный поэт”, но голос диаспоры в культуре, все более опирающейся на адаптацию, гибридность и живое взаимодействие с искусством и философией Запада»[535]. Сознательные попытки создать собственный канон, заменив самых очевидных предшественников альтернативными фигурами, особенно ярко выразились в непочтительном отношении к Пушкину. Размах радикального пересмотра молодыми парижскими авторами канонических иерархий еще отчетливее проявился в контексте их восприятия Василия Розанова – об этом речь пойдет в следующей главе.

Глава 11 Литературa «на задворках»: Розановский код русского Монпарнаса

Нужна вовсе не «великая литература», а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература может быть и «кой-какая» – «на задворках»[536].

(Василий Розанов. Уединенное)

Еще одной ключевой фигурой для представителей русского Монпарнаса стал Василий Розанов. Если в СССР его имя упоминалось крайне редко[537], то в диаспоре его парадоксальные мысли вызывали жаркие споры среди людей, придерживавшихся самых разных политических и эстетических взглядов. Вполне предсказуемо, основное внимание в эмигрантской прессе уделялось таким произведениям Розанова, как «Уединенное» (1912), «Опавшие листья» (1913, 1915) и «Апокалипсис нашего времени» (1918). В двадцатых годах эти тексты не только были опубликованы эмигрантскими издательствами, но и стали появляться в переводах на европейские языки[538], вызывая резонанс в западной печати[539].

Первоначально внимание к Розанову привлекли эмигранты старшего поколения, которые были лично знакомы с ним еще в дореволюционные времена. Переоценка розановского наследия началась с публикаций Мережковского и Гиппиус. Они познакомились с Розановым еще в конце 1890-х годов и после периода тесного дружеского общения и сотрудничества в журнале «Новый путь» разошлись из-за идеологических разногласий. В 1914 году чета Мережковских фактически инициировала исключение Розанова из Религиозно-философского общества[540]. Дореволюционные статьи Мережковского о Розанове отражают несовместимость их позиций, например в статье 1913 года он осуждает Розанова по причинам морально-религиозного характера[541]. Однако впоследствии Мережковский резко меняет свое мнение. Он был потрясен известием о безнадежном положении Розанова, его нищете и болезни, приведших в конце концов к его смерти в Троице-Сергиевой лавре. А Гиппиус незадолго до его кончины даже обращалась за помощью к Горькому