Русский каганат. Без хазар и норманнов - [103]

В одной из былин того же цикла Святогор встречается с несомненно славянским персонажем – Микулой Селяниновичем. Но вот подробности встречи уходят корнями не в славянский мир. У Микулы, как известно, имелась чудесная переметная сума. Святогор хочет приподнять суму, но напрасно – только сам по колено уходит в землю. На вопрос удивленного богатыря, что же «в сумочке», Микула сообщает, что там «тяга земная». Совершенно аналогичная история рассказывается в осетинском эпическом цикле о Батразе.

Святогор не был русом: «Не езжал он на святую Русь, не носила его мать сыра-земля…» – отголоском звучит в онежских былинах это эпическое отражение ираноязычных соседей русов на Кавказе.

Любопытные параллели с иранским эпосом можно обнаружить в былинах об Илье Муромце. Например, Илья, переодетый нищим, встречается с очередным врагом Киева – Идолищем Поганым. Идолище его, разумеется, не узнает и просит рассказать о силе своего будущего противника – Ильи: «Он много ли хлеба есть-кушает? А и много ли пьет зелена вина?» Муромец отвечает: «Уж он хлеба-то ест по три калачика, а напиточек-то пьет по три рюмочки!» Идолище удивлено: «И его-то называют богатырем? Как я хлеба-то ем по три печи, а напиток-то пью по три ведра!» Такой же разговор состоялся и у нартовского богатыря Созырыко со злобным великаном Елтаганом.

Вообще истоки цикла об Илье Муромце даже не в североиранском фольклоре середины I тысячелетия н. э., а гораздо глубже. Это показывает сюжетное сходство древнерусского и иранского эпоса. Аналогами Ильи здесь являются богатырь Рустем и царевич Исфендиар. Типично «рустемовская» тема – это мотив поединка между отцом и сыном, незнакомыми друг с другом, и убийства одного другим. Оттуда же – чудовищная хищная птица, угрожающая герою посреди моря (Сизый Орел наших былин).

Есть и другие очевидные совпадения. Как известно, частым персонажем былин является Владимир Красное Солнышко, прототипами которого наши фольклористы считают Владимира Святого и Владимира Мономаха. В Повести временных лет Мономах представлен воплощением всех человеческих достоинств. О Владимире Святом один из летописцев, его современник, отзывается иронично, создавая образ гуляки и женолюбца. Ничего похожего – во многих древнейших былинах. Там Владимир труслив, малодушен, неблагодарен, деспотичен. Это явный самодур, смертельно завидующий успехам и талантам Ильи. Былинные богатыри величают его собакой, дурнем, а Соловей-Разбойник – еще и вором. Образ противоположен летописному настолько, что трудно подумать, что говорится это об одном лице. Об обоих Владимирах имеются отзывы иностранных, не всегда дружелюбных источников, которые бы с удовольствием живописали все указанные недостатки. Значит, от Владимиров в этих былинах только имя. Кто же прототип? В. Ф. Миллер обнаружил, что такие же отзывы сохранились в иранском эпосе о современнике Рустема царе Кейкаусе[1075].

Еще одно совпадение с осетинскими Нартами. Там имеется поучительная история о смерти богатыря Батраза, слишком возгордившегося своими подвигами. Его осаждают, мучают налетающие в огромном количестве духи, и в результате он убивает себя. То же происходит в одной и русский былин с Ильей Муромцем, Добрыней Никитичем и Алешей Поповичем. Они тоже начали хвастать своими победами: «Подавай нам силу нездешнюю, мы и с тою силой справимся!» Нездешняя сила не заставила себя ждать и явилась в лице двух воинов-духов. После первой схватки духи не только остались живы, но и удвоились. Процесс «размножения» неземной силы в арифметической прогрессии продожался до тех пор, пока богатыри не убежали в горы, где и превратились в камни.

По замечанию М. Халанского, «шелка шемаханские, седла черкасские» встречаются в былинах в связи с каждым героем[1076], хотя никакого отношения к быту Киевской Руси не имеют. Например, аналогии седлам древнерусских воинов прослеживаются в Венгрии, Польше, Чехии VIII–X вв., никаких «черкасских» седел не наблюдается.

В сказке о Еруслане Лазаревиче сохранен даже иранский именослов: Валазарь, царь Киркоус Киркозанович и т. д. Да и знаменитый эпизод, в котором Еруслан встречается с головой доброго великана, которая всячески ему помогает, популярен во многих осетинских сказаниях (там, кроме головы, фигурируют и другие останки богатырей).

Иранские имена в дружине киевских князей, а также особые типологические сходства в русском былинном эпосе и древних иранских и осетинских сказаниях выходят за рамки всемирных литературных паралеллизмов и гидронимии южноруссских степей и лесостепей. Для того, чтобы получить такое иранское наследство, нужно было очень тесно, вплоть до ассимиляции, контактировать с носителями культуры, причем не со скифами и сарматами, а позже, уже в раннем Средневековье.

Отдельная тема – иранские божества в язычестве Древней Руси. Они упомянуты летописцем под 980 г.:

«И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, затем Хорса, Даждьбога, Стрибога, Симаргла и Мокошь…»[1077]

Давно установлено, что собственно к язычеству славянских племен, входивших тогда в состав Руси, эти божества имели мало отношения. Владимир пытался унифицировать религию социальной верхушки, своих приближенных. Пантеон языческой реформы Владимира представлен, кроме божеств славян (Макошь) и имеющих кельтическую основу (Перун, Дажьбог), ираноязычными названиями богов с совпадающими функциями: например, Дажьбог, согласно иранисту В. И. Абаеву, «добрый бог» (1-я часть – из кельтского), Хорс – тот же «добрый», «солнечный»