Русский Исход. Керчь. 1920 - [29]

Генералъ Гембичевъ и его кучка благодушествовала, объедаясь разными лакомыми блюдами, которыя имъ готовили изъ награбленныхъ продуктовъ судовые повара. А въ среднемъ трюме въ это время мой Маркуша кое-какъ поддерживалъ корками чёрстваго хлеба существование инспектора донской артиллерии генерала А. И. Полякова, который безпомощно сиделъ на своихъ вещахъ среди группы калмыковъ, насилу отбиваясь отъ одолевшей его армии вшей.

Живописные берега Босфора… Фантастический видъ былой столицы мира… Какое значение имела царственная красота этихъ местъ для людей, измученныхъ бегствомъ и эвакуащей, отверженныхъ отъ родины, окунувшихся въ физическую и моральную грязь?

Крымское духовенство всё время такъ жаждало чуда. Теперь оно воочию увидело его. Даже такие дырявые суда, какъ угольщикъ «Фениксъ», который въ последнее время съ большимъ рискомъ ходилъ даже по Керченской бухте, благополучно добрался до Босфора. На него ещё 2 (15) ноября погрузилось «дежурство» во главе съ генераломъ [Н. И.] Тараринымъ, комендантская сотня штаба корпуса и другие учреждения. Вода тотчасъ же начала заливать его. Съ минуты на минуту ожидали, что онъ затонетъ. Команда въ ужасе сбежала на берегъ, предпочитая отдаться въ руки краснымъ, нежели идти на верную гибель. Только капитанъ и его помощникъ не изменили долгу. Офицеръ комендантской сотни, поручикъ Волковъ, техникъ по профессии, всталъ у машины. Престарелаго генерала Ракова, председателя штабного военно-полевого суда, капитанъ приспособилъ за рулевого. «Перстъ Божий» сказался: «Фениксъ» не затонулъ въ пути, хотя всЬ его пассажиры уже въ Керчи сжились съ мыслью о смерти»[111].

Высадка на Лемносе

Уходивший из Крыма на французском крейсере П. С. Бобровский с горечью вспоминал имевшие место недостатки в организации эвакуации:

«Вообще условия эвакуации до Константинополя были ужасны. Все пароходы были биткомъ набиты, некоторые оказались на полпути безъ воды и безъ угля. Про грязь и говорить нечего. Но что самое худшее — это неодинаковость условия эвакуации. Я не говорю про американские пароходы, на которыхъ беженцы пользовались всеми удобствами и даже комфортомъ, не говорю и про нашъ «Вальдекъ-Руссо», на которомъ мы, по сравнению съ условиями на другихъ судахъ, просто благоденствовали. Это — иностранные пароходы, и пассажиры ихъ — случайные счастливцы, попавшие въ условия, которыхъ, конечно, не могло предоставить правительство Врангеля при эвакуации всемъ беженцамъ. Но, казалось бы, на русскихъ судахъ условия эвакуации должны были быть более или менее одинаковы. Между темъ на однихъ пароходахъ была грязь, давка и голодъ, и лишний багажъ сбрасывали въ море. На другихъ же была и вода, и провиантъ, и разрешали брать съ собой всё, что угодно. Позже, въ Константинополе, я виделъ при погрузке беженскаго багажа качающееся на лебёдке гарнитуры мебели, клетки съ курами, дуговые электрические фонари. Это всё везли запасливые люди въ виде валюты. Но эта «валюта» занимала на иныхъ пароходахъ такъ много места, что многие изъ желающихъ попасть на пароходъ не попадали на него. Если верны сведения константинопольской газеты «Presse du soir» о терроре въ Крыму, то гибель техъ, кто не могъ уехать, целикомъ на совести этихъ не въ меру заботливыхъ о себе господъ»[112].

Упомянутый ранее С. Л. Туржанский из 2-го Донского конно-артиллерийского дивизиона так описывал уход на чужбину:

«Три дня мы были въ открытомъ море. Изрядно насъ трепало. Съ «Поти» 5-й полкъ и 20 человекъ артиллеристовъ съ хорунжими Шкараборовымъ и Золкинымъ перегрузили на маленький пароходъ каботажнаго плавания «Дыхтау», а остальной дивизионъ — на пароходъ «Павелъ». Съ борта «Дыхтау» можно было рукой достать воду. Пароходъ впервые поневоле шёлъ въ Константинополь, и то въ бурю. Набрались мы страху и намучились безъ воды.

Наконецъ, 6-го (19-го) [?] прошли редкие по красоте зелёные склоны Босфора съ безполезными орудиями, спрятанными въ складкахъ горъ, и вошли въ Константинопольский рейдъ. Жизнь кипитъ. На рейде масса судовъ всехъ национальностей. Снуютъ моторныя лодки съ великолепно одетыми и чистенькими англичанами и французами. Невольно сравниваешь свою небритую физиономию и выпачканную въ трюме въ угле одежду, и жаль становится свою голодную и грязную персону. Тутъ же съ борта парохода идётъ обменъ всего того, что въ Крыму стоило громадныхъ денегъ, какъ бельё, обмундирование, револьверы, — на хлебъ. Наганъ идётъ за лиру или 10 фунтовъ хлеба. Рубашка — хлебъ. Хитрые турки живо учли голодъ беженцевъ и понизили цены на платье до невозможности. 7-го (20-го) [?] съ восторгомъ выгрузились на берегъ въ Константинопольскомъ порту…

Многие изъ поневоле оставшихся въ России обрели участь худшую, чемъ наша, и далеко не все вынесутъ её.

Вотъ и сейчасъ, записывая при свете карбиднаго фонаря эти строки, я думаю о своихъ родныхъ, о дорогихъ детишкахъ, и сжимается сердце болью за нихъ. О, если бы не они, мне изгнание не было бы такимъ тяжёлымъ. Везде при энергии можно устроиться, и всюду есть хороша люди. Ихъ, пожалуй, какъ это ни грустно, здесь встретишь чаще, чемъ на Руси, особенно после нашей «безкровной» революции»