Русский характер - [19]

— Хорошо, — сказала Виктория.

Началась атака. Немцы били по дому из пулеметов, и под прикрытием огня поодиночке и кучками серые фигуры солдат стали перебегать площадь.

— Огонь! — сам себе закричал Горюхин и выпустил длинную очередь. Рядом с собой услышал он треск автомата и с каким-то исступлением еще раз крикнул:

— Огонь!

Он увидел, как падали солдаты в шинелях мышиного цвета и как, огибая упавших, бежали другие и тоже падали, сраженные пулями. Ему вдруг стало очень жарко, со лба из-под пилотки струились крупные соленые капли пота, а во рту пересохло.

— Давай! Давай! — не унимался он.

Пули грызли камень, взвизгивали над ухом, а он стрелял. Только раз он оглянулся, когда замолчал автомат и Виктория беспомощно сказала:

— Не стреляет.

— Бери другой! — крикнул он и вновь отвернулся, чтобы следить за противником. Когда рядом снова затрещал автомат, он догадался, что женщина поняла его, и довольная мысль мелькнула у него в голове: «Двое — не один».

И вдруг он ликующе выкрикнул:

— Ага, волчьи души!

Не выдержав огня, гитлеровцы отхлынули обратно в убежище, даже не успев утащить убитых и раненых. Но несколько человек все-таки успели прорваться к самому дому. Горюхин отложил пулемет и схватил ручную гранату из кучки их, лежавших в простенке.

— Вот! — крикнул он, бросая гранату через окно.

Раздался взрыв.

— Вот! — повторил он, бросая еще одну.

Он выглянул. Перед самым домом кричал и корчился раненый, загребая руками, словно пытаясь уплыть. Шестеро лежали без движения. «Убитые», — понял Горюхин. Только один воровато отползал, чтобы спрятаться за обломками фонтана.

— Стой, звериная душа! — крикнул красноармеец и выстрелил ему в спину. Тот как полз, так и ткнулся головой в разрытую землю.

— Закон! — устало проговорил Горюхин и, отерев пилоткой раскрасневшееся, потное лицо, обратился к Виктории:

— Ей богу, отстроимся! Все дома вензелями отделаем. Пусть глаз веселят.

— А сына-то мне никто не вернет, — тихо и горько сказала Виктория.

И Горюхин ничего не ответил ей.

Четыреста метров

Терновник ронял багряные листья. Медленно падали они на сухую разрытую землю. Здесь, в неглубокой балке, среди редких кустов, бойцы вырыли окопы и щели и обжили это неприютное место.

Лейтенант Терехин, белокурый лобастый молодой человек, лежал под одиноким кустом осыпающегося терновника на самом гребне оврага и злобно глядел на ту сторону, где над бурой равниной подымались два невысоких холма.

По натуре лейтенант Терехин был живым и стремительным. Он любил действовать, двигаться. Но тут вот уже два дня пришлось торчать в какой-то проклятой балке, где господствовал неистребимый запах солдатского пота и человеческих испражнений.

Четыреста метров бурой выгоревшей степи лежали между немцами и той балкой, на гребне которой приткнулся Терехин. Но пройти, даже проползти эти четыреста метров было труднее, чем проделать сорокакилометровый марш. Немцы закрепились на двух холмах. Там они оборудовали двойную линию окопов, построили блиндажи и оттуда обстреливали всю равнину. У подножия холмов прятались немецкие снайперы, а ночью сюда выползали автоматчики, часто стреляли и жгли ракеты.

Наши накапливались в лощине. Днем пройти туда и оттуда было невозможно, и только ночью, и то ползком, пробирались сюда связные со штаба, подносчики боеприпасов и кашевары. В термосах приносили они в окопы горячий борщ и пшенную кашу из концентратов. Обедали здесь в необычное время: в 11 ночи и в 4 утра.

Но отсиживаться в лощине было тоже нельзя. И вот гвардейский батальон, в котором служил Терехин, наконец получил приказ атаковать немцев.

Утром по туману взводы выползли из лощины и тихо, осторожно стали продвигаться к противнику. Они проползли метров сто, может быть, полтораста. Вдруг неожиданно поднявшийся ветер сорвал и унес пелену тумана. Немцы увидели ползущую цепь бойцов. Раздались первые одиночные выстрелы.

— Ура-а! — закричал командир правофланговой роты, поднимая людей в атаку. Бойцы подхватили «ура» и, поднявшись, бегом устремились вперед.

Но в ту же секунду по правому флангу ударили пулеметы. Первая цепь упала. Послышались стоны раненых. Следующие цепи не выдержали и, отстреливаясь, стали отползать к лощине. Атака не удалась…

И. только одна группа во главе с лейтенантом Терехиным, увлеченная его порывом, прорвалась на линию немецких окопов, и там завязалась рукопашная схватка.

Получалось так: когда противник обрушил весь огонь на правый фланг наступающих, Терехин ударил слева, и немцы не успели отразить его стремительной атаки.

Работая штыком и прикладом, добивая скорчившихся в окопах немцев, гвардейцы по ходам сообщений проникли в глубину, заняли два блиндажа, захватили пулемет, десятка два автоматов, ящики и ленты с патронами. Они даже вырвались на вершину холма.

И только тут, оглянувшись, Терехин увидел, что он, по существу, один с горсткой бойцов. Справа, и слева, и впереди него — немцы. Только узенькая каемка степи, по которой он прошел от лощины к холму, была единственным выходом. Но и эта каемка простреливалась с соседнего бугра.

Ощущение одиночества, оторванности от своих— самое страшное на войне. Если поддаться этому чувству — боец пропал. Он уже не боец… Терехин был молод годами, но ему уже не раз доводилось бывать в боях, и он научился владеть собой. И даже в те минуты, когда самому ему было страшно, никто из бойцов не замечал этого.