Русский фронт, 1914 – 1917 годы - [7]

После ликвидации польского государства в конце XVIII в. образ России в Германии и, наоборот, образ Германии в России обогатился новым структурообразующим элементом: теперь более, чем когда-либо, Берлин стал для русских воротами на запад, началом Европы, а Россия для немцев окончательно превратилась в преддверие азиатского Востока, в страну, которая позволяет немцу постепенно понять чужой мир Азии.¹ Для южнонемецкого мира только Вена могла разделить с Санкт-Петербургом роль начала иного мира, ведь столица Австрии считалась слишком подверженной азиатским порокам в бюрократии, а Россия в представлении немцев действительно была слишком иной, даже не всегда славянской.

Охотничьи угодья в Роминтенской пуще постоянно притягивали кайзера и его придворных, а дружеское общение с русскими пограничниками стоило впоследствии карьеры и жизни полковнику Мясоедову. Так, например, прекрасно осведомленный и озлобленный на кайзера после своей отставки в 1909 г. князь Бюлов описывал анекдотический случай визита Вильгельма на русскую территорию в роли благодетеля местного населения якобы по поручению царя. Визит был вызван тем, что кайзер искренне полагал свои чины в иностранных армиях действительными и дающими право на определенные распоряжения, например, в русской армии или британском флоте. Сам факт вызвал недоумение и раздражение царя, полагавшего эту миссию как «странное и несколько недостойное заискивание».²

Подданные обеих империй, проживающие в соседней стране, концентрировались преимущественно вдоль польского участка границы. Следствием этого было большое количество сезонных рабочих, в основном поляков, с легкостью устраивавшихся по обе стороны границы, ведь это почти не требовало изучения языка.³ Именно Восточная Пруссия сыграла решающую роль в формировании нового, порожденного войной образа врага как с русской, так и с немецкой стороны. Более подходящего полигона для проверки на соответствие старых представлений о соседней нации было не найти. Огромное значение этого региона привело к совершенно неадекватной реакции обеих сторон на события на этом участке фронта.⁴ Преувеличения, мифотворчество и глубокие, психологизированные, контрастные оценки стали неотъемлемой чертой всех описаний боев в Восточной Пруссии⁵ с обеих сторон. Немцы воспринимали русские войска только как «поджигателей,⁶ грабителей и убийц»;⁷ русская пропаганда не оставалась в долгу, напоминая о быстро мифологизированном разгроме Калиша. Ужас перед вторжением с востока в Восточной Пруссии был настолько велик и устойчив, что вплоть до самой смерти Гинденбурга в 1934 г. местные жители зачастую считали фельдмаршала единственной защитой от повторного вторжения «казаков», а известие о его кончине вызвало в Кёнигсберге панику. После первого отступления русских войск из Восточной Пруссии в сентябре 1914 г. немецкое командование столкнулось со следами пребывания не только солдат, но и офицеров противника, однако и их посчитали в лучшем случае «полукультурными».⁸

Существовало два образа России — прусский, основанный на взаимном стремлении к консерватизму и аллюзиях с событиями Освободительной войны 1813 г., и южногерманский, более критический по отношению к «русскому деспотизму» из-за сочувствия традиционной австрийской неприязни к русским конкурентам на Балканах. Пруссакам было очень сложно преодолеть 100-летнюю традицию дружбы, взаимопонимания и иногда даже тесного союза двух консервативных (как минимум) внешне монархий⁹ и, особенно, династий. Ради лучшего взаимопонимания германское правительство всегда старалось иметь «истинного пруссака» между двумя императорами на «бисмарковской» должности посла в Санкт-Петербурге.¹⁰ Представители Рейнланда и Баварии, наоборот, достаточно легко переходили на русофобские позиции, объясняя их неприязнью к тирании русского царя, однако эта точка зрения была распространена в оппозиционных или леволиберальных кругах, далеких от кормила власти.

Очевидная теснейшая связь между царствующими домами Европы, которая была совершенно несовместима с состоянием смертельной и самоубийственной схватки между государствами с ними во главе, начавшейся с июля 1914 г., уже тогда не позволяла публицистам, политикам и исследователям Первой мировой войны игнорировать личные мотивы в ущерб другим (возможно, истинным) источникам принятия решений. Характерно, что в ожидании будущего конфликта свой взгляд на его неизбежность и возможную природу высказали не только военные или политики, но и ученые, экономисты. Наиболее точный прогноз (из широко известных) получился у Ф. Энгельса,¹¹ его впоследствии подхватил и использовал в своих работах и статьях В. И. Ленин.¹² Позднее марксистская историография фактически не придавала значения всем другим факторам возникновения Первой мировой войны, кроме социально-экономических. Выразителями объективных тенденций развития монополистического капитализма в политическом процессе и дипломатии стали, естественно, империалисты всех стран. Однако многие знаковые фигуры той эпохи с огромным трудом можно было причислить к империалистам как по взглядам, так и по происхождению и общественному статусу.