Русский доктор в Америке. История успеха - [5]

Великий почин

К 100-летию Ленина в СССР была возрождена традиция «Великого почина» — коммунистических субботников, бесплатной работы. Ленин в 1921-м первым носил бревно в Кремле.

Весенним днём, давным-давно,

Один мудак поднял бревно,

И с той поры полсотни лет

В его стране покоя нет.

Сумели люди из бревна

 Наделать всякого говна,

Распространив на целый мир

Его, как лучший сувенир.

Обязан каждый всё равно

Боготворить всегда бревно,

С восторгом думая о том,

Что тесно связано с бревном,

И быть готовым каждый миг

Поднять истошно-бравый крик.

И как один все заодно

Ещё сто лет таскать бревно.

И хоть таскающим бревно

Должно бы это быть смешно,

Но что смешит их? угадай —

Их больше всех смешит Китай.

Как там, не зная о бревне,

В своем все возятся говне,

И вот уж двадцать лет подряд

Цитаты хором голосят.

И люди чешут языки:

— Ах, дураки!., ах, чудаки!..

У них соломинка видна,

У нас не видно и бревна.

Кулак России

21 августа 1968 года, день вторжения советских войск в Чехословакию.

Всегда в России было так:

Исход раздора или спора

Его Величество Кулак

Решал, как довод и опора.

Бывал с ним прав любой дурак —

Кто с кулаками, тот и гений;

Его Величество Кулак

В России выше убеждений.

Он и поныне не обмяк,

И не ослаблен он прогрессом.

Его Величество Кулак

Прогрессу стал противовесом;

Во всём его заклятый враг.

Тупой, холодный, злой и мрачный.

Его Величество Кулак

Зовёт прогресс па бой кулачный.

Опять, насилия маньяк,

Поднесенный под нос Европы,

Его Величество Кулак

Народы гонет рыть окопы.

Болгарин, немец, венгр, поляк,

Вас кулаком погнали к чеху,

Его Величество Кулак

Увидел в нём себе помеху.

Но и в беде есть добрый знак,

И с ним нельзя не согласиться:

Его Величество Кулак

Грозится, если он боится.

Славянская стихия

К 150-летию восстания декабристов. Цитаты из Пушкина и из допросов декабристов.

В декабрьский день

У стен Сената

Угас надежд России свет,

И тлеет отблеск этой даты

Сто пятьдесят прошедших лет.

Свободы ветер из Европы

Овеял тёмных россиян,

И вот за своего холопа

Вступилась горсточка дворян.

Был смел их план и пыл неистов,

И в каждом добром сердце пусть

Разбудит имя декабристов

Восторг, сочувствие и грусть;

Что «истуканами стояли»,

Храня святую тайну секты,

Они парили высоко,

Рождая смелые прожекты

«Между лафитом и клико».

Пусть им дворяне были чужды,

Их честь, и спесь, и благородство

Превыше прочего всего;

А что же стержень руководства?

«Жеманство, больше ничего».

Не за дворян, не за Россию…

На смелость действия нет силы;

Когда момент судьбы настал,

Кто вёл солдат на край могилы,

Но рядом с ними сам не встал?

Покорность власти, страху, мукам…

Сбежал «в унынии и страхе»

Диктатор бунта Трубецкой,

«Вообразив себя на плахе,

И казнь свою в толпе людской»;

Ушёл растерянный Рылеев,

«В бессильи рухнувших затей»;

Не наказав огнём злодеев,

Покинул площадь и друзей.

Где Якубович? — сила злая,

Герой, бунтарь и дуэлянт.

Он «с разрешенья Николая

На штык навесил белый бант».

А те, кого мороз по спинам

В строю был рад заледенить,

Могли бы выстрелом единым

Судьбу России изменить;

Застыв в каре у стен Сената,

Уже на смерть обречены,

Что ж не стреляли те солдаты

Презрев и царство, и чины?!.

Подставя грудь под царский меч,

И «гордо милость отвергали».

Пока не сбила их картечь?!

Пусть ненавистна барства плеть,

Но что им в этом было нужды,

— Когда над ними встала смерть?!

В тот день несли они в себе

Свою славянскую стихию —

Покорность рабскую судьбе.

Во всём покорность, хоть убей…

И перешла в наследство внукам

Стихия дедовских кровей.

Я был одинок и тосковал по общению с друзьями. А они стали меня избегать, как прокажённого: каждый подавший заявление на эмиграцию немедленно становился изгоем общества — желание уехать было почти равносильно измене Родине. Все хорошо знали пример осуждённого «за измену» Анатолия Щаранского, вся «вина» которого была в желании уехать. Друзья боялись со мной встречаться. При постоянной слежке, в атмосфере доносов дежурящих в подъездах лифтёрш на приходящих ко мне могла пасть тень. И тот мой друг, с которым я разговаривал год назад, тоже перестал мне звонить — телефон мог прослушиваться. Не желая навредить ни ему, ни другим, и я не звонил. Однажды поздно вечером всё-таки раздался звонок того друга:

— Слушай, я говорю из автомата, — приглушённо: — Хочу забежать.

— Конечно, заходи, — я обрадовался и приготовил остаток коньяка.

Но пришёл он не скоро, объяснил:

— Не хотел ставить машину возле твоего дома, запарковался в нескольких кварталах отсюда, поэтому и задержался.

— Я понимаю. Лучше быть осторожным.

— Ну как — получил разрешение?

— Всё ещё жду, скоро год уже.

Разговор не клеился, друг был какой-то неспокойный, точно боялся, что сейчас придут и арестуют меня, а он попадётся вместе со мной. Не так мы разговаривали все тридцать лет нашей дружбы, наступила между нами какая-то полоса отчуждения. Я понимал его опасения, но в душе страдал, чувствуя себя униженным и оскорблённым не только властью, но и отчуждением друзей. Это было типично советское, русское явление. Сто пятьдесят лет назад Ф.Тютчев писал:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать,

В Россию можно только верить.

Я в ту, Советскую, Россию больше не верил. И когда друг ушёл, я сел и написал стихотворение: