Русский бунт - [15]
Шелобей стоял поодаль от весёлого комка людей и смотрел на нас дико. Я обернулся на него: чей-то локоть въехал мне в затылок: удар, падение, отполз; не отлипая от стены — поднялся рядом с Шелобеем.
— Ты чего? — спросил я весело.
— Это какое-то безумие. Зачем они? Почему? — шептал он в ужасе. —Останови их! Пусть они замрут! Замёрзнут! Не шевелятся! Навсегда! Навечно! — Шелобей пытался закрыться от них руками.
И дерущиеся как будто в самом деле стали застывать: клянусь эфиром! рука с поролоновым мечом делает взмах — жадный и кровавый, — но не опускается на голову; поверженная Лида скрючилась на полу буквой «ю» и продолжает хохот; эпически изогнувшись, Затылкоблистательный ловит в живот удар и бросает подушку в неприятеля; на столе — Лена заторможенно взмахивает бёдрами в неистовом танце, с полной чашей над головою.
— Прекрати ты, — говорю ему. — Я тоже читал «Смерть в кредит».
— А там такое было?
— Ага. Когда мимо витрины суета городская несётся, а он их хочет заморозить.
Кончилось быстро. Красные, отпыхивающиеся, все ступали по перьям из раскуроченных подушек. Вдруг — аккорд: Эд достал гитару. Где? Где? В другой комнате? Все туда!
На полу — амфитеатр: следили за маэстро, взмахивая рюмочками и светски перешёптываясь (то есть, были громче гитары). Это был пузатый дредноут, чёрный; Эд не пел — только бренчал: его пальцы непринуждённо бегали по грифу, извлекая затейливые соло.
— Дай сыграть, ну? — стал канючить Шелобей, убирая за пазуху уже пустеющую фляжку с абсентом.
Эд наигрывал и спрашивал, как давно Шелобей играет: гаммы наяривает или так, просто? Шелобей сказал, что просто.
— А. Я понял. Ты пошёл не по дороге нот. — Эд вручил гитару.
Шелобей только разминался, когда прибежала Лида.
— О! Давай «Лампу», «Лампу» давай! — запросила она.
Кто-то заказал «Сплина», кто-то крикнул «Давай блатную!», но Шелобей (с лёгкой надменнотцой) хмыкнул и стал играть Фёдоровскую «Лампу».
Там чудное совершенно вступление: удар по аккорду (как бы с почёсыванием), дальше палец скользит по басовой струне — и только затем звенькают нижние. И — слова:
Шелобей споткнулся и подслеповато посмотрел на непокорные пальцы. Он начал заново: вступление, кусочек куплета — сбился.
— Там «ре», — подсказал я ему тихо.
Он молча отмахнулся и ещё несколько раз попробовал (сбиваясь всё на том же заколдованном месте). Не растерявшись, перешёл на «Дорогу» (всё Фёдоров), — но ритм убегал от пальцев, струны дребезжали пьяно. Попробовал Д’ркина — тугие аккорды и переборы не давались.
— Давно не играл просто, — буркнул он.
Всё сменило жалобное четырёхаккордие. Я сразу узнал Башлачёва.
По коже проползло ощущение неуместности. Тут как бы пьянка, весело, ты чего, блин, устроил?
Мороз пробирался внутрь. Гитара, музыка, искусство — ворота в надчеловеческие состояния, куда-то вон отсюдова. И настоящая музыка неизбежно связана с ощущением, что сейчас вбегут люди в форме и арестуют за предательство реальности…
Долетали обертона последнего аккорда: долетали и таяли. Хлопать было как-то глупо. Я огляделся: слушателей оставалось четверо (кто-то — даже дал храпу на матрасе). Лида со смутным видом встала и ушла. Шелобей вручил гитару Эду и тоже встал.
Тусовка изменила тональность. Совершенно незаметно все перепились: кто-то ещё держал себя в руках, а кто-то уже выпал.
Неловкость прошла, удаль с благодушием тоже, богословские разговорчики оставили на следующий раз, танцы оттанцевались, откровения тихо шли на убыль: подходила очередь уныния и прелести. Самые прелестные души собрались в очередь у туалета (блевать в блевательницы), иные заснули, вцепившись в приунывшие стаканы, другие уходили (их ждала прелесть проснуться дома с похмела) или же на прогулку до круглосуточного (довольно уныло, хотя и с весельцой).
В коридоре блаженно распластался на полу Звездоподобный: он вяло бормотал, не разлепляя глаз:
— Нет, вот если бы Христос подошёл и сказал: «Талифа куми», — я бы пошёл. Я бы встал и пошёл. А так — не…
Прямо над ним стоял унылый Шелобей, держа прелестную Лиду за плечи.
— Два слова. Умоляю, всего лишь два слова, — говорил он ей.
Закатив глаза, Лида сказала «ла-а-адно», и он повёл её на кухню. Два чувака в проёме переглянулись и пошли за ними: интересно же!
На кухне парочка сидела на одном табурете и жадно целовалась. Ещё трое стояли и обсуждали, какое раньше пиво было вкусное. На плите — флегматично закипала кастрюлька с сосискам.
Планировка квартиры была вся исполнена странностей: к примеру, в эту самую кухню было два хода — из коридора и из комнаты, в которой колонки. Ход в комнату был с безвкусной аркой и без дверей (их когда-то вышибли по пьяни). Роль перегородки исполнял шкаф-стенка, но слышимости это не умаляло: вполне отчётливо звучал Screamin’ Jay Hawkins. Шелобея это до странности мало занимало: он был пьян невозвратимо и, кажется, уже отчаялся на какое-то невиданное дело.
Представьте себе, что вы держите в руках книгу (или она смотрит на вас с экрана — сейчас это не важно): она лохмата, неопрятна, мерехлюндит, дышит перегаром, мутнеет, как на свидании, с неловкостью хохочет, мальчишится: ей стыдно что она — такая — и беззащитна под чужими взорами. С ней скучно ехать в электричке, ей нечего рассказывать о себе (у неё нет ни ума, ни фантазии), но как у всякой книги — единственная мысль пронзает её ранимый корешок: «Пожалуйста, откройте». Но упаси вас Бог — не надо.
И снова 6 июня, в день рождения Пушкина, на главной сцене Литературного фестиваля на Красной площади были объявлены шесть лауреатов премии «Лицей». В книгу включены тексты победителей — прозаиков Павла Пономарёва, Никиты Немцева, Анастасии Разумовой и поэтов Оксаны Васякиной, Александры Шалашовой, Антона Азаренкова. Предисловие Ким Тэ Хона, Владимира Григорьева, Александра Архангельского.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.