Русский ад. Книга первая - [6]
На вопрос: «Что же вы сделали в результате ваших перестроек?» — еще один ликвидатор Советского Союза Бурбулис отвечает, что и сам этого не знает.
Честно сказано.
Смысл повтора этой бессмыслицы в том, что она возникает в тексте Караулова сразу после Беловежского карнавала. Когда читатель, только что переживший доклад ельцинцев Бушу, остается с вопросом: что же остается от Союза?
На этот-то вопрос и отвечено: сколько Россию ни перестраивай, сколько ни меняй конкретных форм общежития, народ у нас — прежний, и именно состояние народа, сложившееся в ходе тысячелетней истории, остается неисправимым, невменяемым и спасительно-неодолимым.
Это очень важное уточнение!
Тут Караулов убирает ельцинских перестройщиков с авансцены и передает слово человеку, который привержен не гримасам политиканства, а русской культуре в ее неодолимости, — великому режиссеру Борису Покровскому.
— Вот у вас бутылка… (Ну, туда же… Без бутылки ничего не объяснить… Но суть — дальше. — Л.А.)
— Бутылка на то и бутылка, чтобы объем сохранить, чтобы напиточек не разлился! Но если эту бутылочку с размаха сейчас да еще и об землю, о камни, она же разлетится к чертовой матери! Но зачем? Зачем ее разбивать? Осколки потом не соберешь, то есть придется нам, дуракам самонадеянным, по осколкам топтаться всю оставшуюся жизнь, ноги в кровь резать, потому как другой земли и других осколков у нас нет! Сто лет пройдет, сто, не меньше, пока мы эти осколки своими босыми ногами в песок превратим! А до тех пор, пока не превратим их в песок, мы все в крови будем. Все умоемся.
Сильно сказано!
И не думайте, что от России советской остались одни осколки! Осталась сама Россия! Осколки — это тоже Россия! Будем же и осколки пускать в дело. А когда перетрем их в песок — в строительный песок! — что продолжим строить?
Да дом же!
Скрупулезность, с которой Караулов прослеживает новейшие домостроительные проекты, — поражает сочетанием грандиозной масштабности и щепетильной придирчивости. Масштаб его хроники таков, что потребуются немалые усилия критиков, чтобы расценить опыт. Тем более что логика, мерцающая в этих двух книгах, иногда ставится на дыбы — в соответствии с логикой самой российской реальности.
Караулов с удовольствием говорит, что у него веселая репутации: «Каким-то чудом он убедил всех в мысли, что в журналистике он делает только то, что хочет, потому как знает обо всем — больше всех». Иногда имитирует «вольный треп на вольную тему». На самом деле никакой это не треп, а психотерапия в полубезнадежном варианте. Провокацонная «развязность» — чтобы раздразнить собеседника. Ироничное «жеманство» — с тою же целью. Игра во всезнайство, сквозь которое видна упрямая попытка понять продолжающуюся историю страны — то, что мы собираемся строить на обломках.
Мы — не европейцы. И не азиаты.
Так кто же?
Мы — «азиопы».
Если кто-нибудь из нас объявит, что он марсианин, его посадят в психушку. А если этот товарищ скажет, что он теперь не мужчина, а женщина, все кинутся защищать его права.
Где у нас права, а где бесправие?
Где ад, а где рай?
Несколько штрихов в автопортрете России, перешагнувшей советский рубеж, я рискну осмыслить. Параллельно Караулову
Горбачев отдал власть Ельцину практически без борьбы — когда понял ее безнадежность.
По прежним законам его могли бы и угробить. Чудо — оставили в живых! Дали возможность дожить до старости — писать публицистические статьи (большей частью оправдательные и вполне искренние). Даже Фонд какой-то невеликий предоставили на Ленинградском проспекте.
Покидая свой пост, он попросил только о такой мелочи: дать ему немного времени — собрать манатки.
Не успел собрать — звонок.
«— Михаил Сергеевич, в восемь двадцать у нас появились Ельцин, Хасбулатов и Бурбулис. Отобрали ключи от вашего кабинета и вошли…
— Что сделали?.. — не поверил Горбачев.
— Сидят у вас в кабинете, Михаил Сергеевич. Похоже, выпивают…»
Ну, раз выпивают, значит, все в норме: строительство русского дома продолжается.
Может, новые директора, которые сменят в руководящих креслах согнанных оттуда коммунистов.
Может, так. А может, нет. Кто-то высунется раньше времени, и его схарчат. Кто-то выдвинется вовремя, и его стерпят.
Кто стерпит? Страна. Тот же рабочий класс. Те же крестьяне, вооружившиеся «маленькими тракторами». Свято место пусто не бывает. Новые люди придут на новые места. Не те, так другие.
Но какие другие?
Может, новые миллионеры, а может, новые бессребреники. Лишь бы народ при них работал.
А если хунвейбины нового образца?
Может, и они. Кого Россия стерпит, тот и примет ее тяжесть на свои плечи и будет строить ее дальше.
Не хочу угадывать, кто это будет. Разведут по собственности. И не такое бывало. А все равно Россия подымалась с колен.
С колен?! А не с водочной ли отлежки?
Так кто же, кто?
Вот понятный вариант. Лаврентьев, сержант, загнанный Великой войной на Сахалин. На досуге читает ученые книги, оставшиеся в японской библиотеке. Соображает (воображает) параметры новой бомбы. Пишет товарищу Сталину (а кому же еще?). Вызван в Москву, получает чин лейтенанта. Продолжает учебу с третьего курса университета. Ведет научную работу…
