Русские - [268]

Не только прошлое было поставлено вне критики, но была развернута кампания репрессий, направленная против интеллектуалов-диссидентов, чтобы подавить брожение, вызванное хрущевской оттепелью. В конце 60-х годов репрессии, казалось, сфокусировались на ученых и научных работниках, принимавших участие в письменных протестах. Многие из этих людей были исключены из партии, подверглись гонениям; их увольняли с работы и заносили в черные списки, чтобы заставить либералов отказаться от непосредственной, открытой критики. В начале 70-х годов, несмотря на разрядку, усилились преследования активных диссидентов: была осуществлена высыпка Солженицына и фактическая изоляция Сахарова; проведена кампания по прекращению нелегальных публикаций и ряд арестов националистов на Украине, в Литве, Армении и других местах; продолжались суды и высылки в Сибирь или за границу менее известных диссидентов.

В более широкой области культуры также происходило «затягивание гаек», разрушившее надежды на устойчивую либерализацию культуры и возможность более свободного выражения мнений, возникшую во времена Хрущева. В 1970–1971 гг. результаты этой политики были достаточно отчетливо видны. Некоторые печатающиеся писатели жаловались мне, что в настоящее время уже невозможно издать произведения такого рода, которые публиковались во времена Хрущева и в первые годы правления Брежнева. «При Хрущеве наша литература была лучше», — говорил мне один романист. — Тогда было легче дышать. В «Новом мире» вы могли найти настоящую литературу — Солженицына, Дудинцева и других. Теперь Солженицына нет в России, а Дудинцева нигде не прочтешь». Некоторые считали, однако, что в эти годы передовые позиции занял театр, ставший более активным и интересным. Но даже и эти люди признают, что, хотя отдельные фильмы, пьесы или книги вызывали временный интерес, атмосфера брежневского периода приглушила возбуждение, стремления и надежды хрущевской оттепели. Реальным показателем этой культурной клаустрофобии является то, что в стране, которая на протяжении всей своей истории давала миру множество литературных талантов, после Солженицына и Пастернака не появилось ни одного значительного писателя.

Консерваторы препятствовали переменам и в других областях. Экономические реформы, задуманные Косыгиным в середине 60-х годов с целью предоставить руководителям промышленности бóльшую инициативу и сделать систему управления промышленностью более гибкой, были выхолощены и сведены на нет всесильной партийной и государственной бюрократией в Москве. Центральные планирующие организации отвергли предложения математиков-экономистов о более гибком планировании. В сельском хозяйстве эксперимент с комплексными бригадами был «спущен на тормозах» и фактически отвергнут. Коротко говоря, несмотря на всю интригующую эксцентричность и своеобразие внутренней жизни России, большинство экономических и политических основ, унаследованных от Сталина, остаются незыблемыми и в настоящее время. Несмотря на политическое землетрясение, вызванное Хрущевым, доминирующая роль и непогрешимость коммунистической партии все еще являются столпами советской системы. «Любая маленькая организация, даже клуб собаководов или кактусоводов, контролируется соответствующим органом партии», — говорил Рой Медведев. Внутри самой партии, на высших или ближайших к ним постах, почти не наблюдалось притока свежих сил. План Хрущева, предусматривающий ограничение срока пребывания руководителей на высших партийных должностях, был отложен в сторону. С возрастом руководство становилось все более консервативным (средний возраст членов Политбюро в 1975 г. был 66 лет) и таковой же являлась масса нижестоящих бюрократов.

С кровавыми чистками было покончено, но система принуждения с ее сибирскими лагерями и тайной полицией осталась. Авторитет тайной полиции, изредка подвергавшейся критике в хрущевские времена, был восстановлен, и теперь пресса даже прославляет кагебешников как «наших доблестных чекистов» (так их называл Ленин). В апреле 1973 г. Юрий Андропов, начальник КГБ, был избран членом Политбюро. Это было первое назначение такого рода со времени Лаврентия Берия — шефа тайной полиции при Сталине. И хотя сталинские методы управления путем массового террора отошли в прошлое, что является чрезвычайно важным фактом советской жизни, справедливо также и то, что на смену им пришли более тонкие методы репрессий, представляющиеся вполне эффективными. Крайние сталинские методы были изменены, приспособлены к духу нового времени. Как заметил один из диссидентов, власти пришли к выводу, что несколько тысяч выборочных арестов и занесение в черные списки оказывают достаточный охлаждающий эффект, и в массовом терроре нет необходимости. Знакомый кинодраматург признался мне: «Люди ведут себя осторожно не столько из-за боязни попасть в тюрьму, сколько из-за более тонкого, но весьма болезненного давления, оказываемого на них: лишение работы, возможности путешествовать, небольших привилегий и т. д. И эта система спокойно, но верно работает».

Вопреки предположениям многих жителей Запада, улучшение экономического положения не вызвало автоматического развития политической демократии или либерализации советской жизни. Со временем растущие потребности советских граждан и возникновение среднего класса, обладающего высоким самосознанием, может быть, и повлияют на советскую систему, но пока развитие у русских буржуазных вкусов не привело ни к какому-либо изменению в приоритете отдельных отраслей национальной экономики, ни к перераспределению власти. Публично брежневская коалиция декларировала особое внимание к нуждам потребителей, и, бесспорно, советские люди стали жить лучше. «Мясные бунты» портовых рабочих Польши в декабре 1970 г. настолько потрясли Кремль, что впервые в истории он предложил советским людям пятилетний план (1971–1975 гг.), предусматривающий более высокие темпы развития потребительского сектора, чем тяжелой промышленности. Однако в 1972 г. приоритет тяжелой промышленности был восстановлен, а в 1974 г. советские руководители открыто это признали. В других странах подобный поворот мог оказаться рискованным. Но одной из отличительных черт русской жизни является способность руководства держать под контролем ожидания потребителей. Американский социолог Пауль Голлендер тонко заметил: «Советским людям на протяжении 50 лет твердили о приближающейся реализации коммунистической утопии, однако какого-либо ощутимого роста утопической ментальности среди них незаметно»