Русские - [267]

Некоторые социологи сообщали о незаинтересованности заводских рабочих в своем груде (вещь — теоретически невозможная по советской догме, предполагающей, что отчуждение рабочего класса есть результат капиталистических законов собственности). Другие исследователи занялись изучением социологии религии и обрядов. Были и исследования, показавшие, что молодежь интересуется материальным благополучием, успешной карьерой или заграничными путешествиями и равнодушна к политике и идеологии. Все это были весьма ограниченные исследования, проводимые в той или иной узкой области, поскольку советские социологи не имели и до сих пор не имеют возможности проводить опросы в общенациональном масштабе. Часто результаты исследований печатались в завуалированной форме в виде таблиц в академических журналах, имеющих весьма ограниченное распространение: тем не менее скрытый смысл работ мог быть понят. Более того, теоретики советской социологии начали формулировать концепции, весьма близкие к западным теориям. Все это вызвало полное надежд одобрение наиболее эрудированной части либеральной интеллигенции, которая считала развитие социологии и накопление эмпирическим путем истинных данных о советском образе жизни пробным камнем либерализации страны и важным средством для возможного осуществления реформ. Однако в 1971 г. началось новое наступление реакции и эмпирическая социология вынуждена была перейти в оборону. Как и в других областях советской интеллектуальной жизни, социологи на себе почувствовали вызванную чехословацким либерализмом реакцию консервативной советской верхушки, начавшей наступление на «ревизионистский» образ мышления и либерализацию внутри страны, а также общее наступление на интеллектуалов (особенно евреев), подписывавших письма протеста в атмосфере брожения середины и конца 60-х годов.

Саша, молодой темноволосый советский социолог, сказал мне: «В этом участвовало слишком много пытливых умов, и они (власти) решили, что должны заставить их замолчать». Мы встретились в слабоосвещенной комнате коммунальной квартиры в центре Москвы. Саша нервничал из-за того, что решился на встречу с американским корреспондентом, но ему очень хотелось рассказать историю чисток в Институте прикладных социальных исследований в Москве — самом значительном из подобных центров в стране.

Партийные комиссии, производившие расследование в конце 1971 и в 1972 гг., опрашивали сотрудников Института, заявив, как говорил Саша, о своем намерении «выполоть сорную траву». Директора вынудили уйти на пенсию и, по сашиным подсчетам, около одной трети из трехсот профессиональных социологов, работавших в Институте, было изгнано, включая тех, наиболее смелых и энергичных исследователей, которые. «спасаясь» от чистки, перешли на работу в другие институты. Затем под нажимом консерваторов приступили к ликвидации западных концепций и терминологии. Зловещим сигналом прозвучало выступление нового директора института М. Н. Руткевича в «Правде» (в сентябре 1973 г.), в котором вновь утверждалась главенствующая роль марксистско-ленинской идеологии и партийного контроля. «Социология — партийная наука, — писал Руткевич. — Социолог — марксист, будь он ученым, партийным работником или экономистом, не может выступать как «беспристрастный исследователь».

Чистка в центральном институте явилась большим ударом для социологии в государственном масштабе, так как в этом институте собрались многие из лучших исследователей, и он играл основную роль в данной области. Количество новых публикаций сократилось. Ряды социологов были рассеяны, и они почувствовали, что вынуждены затаиться. Я пытался встретиться с некоторыми из них, но все, за исключением Саши, были слишком напуганы, чтобы рисковать. «Очень неблагоприятная ситуация для развития социологии, — говорил Саша. — Люди чувствуют себя изолированными». Однако для поддержания хоть мало-мальски приличной репутации в мире советской социологии была дана возможность восстановиться организационно. Осенью 1974 г. впервые появился периодический социологический журнал, а московский институт был переименован в Институт социологических исследований, что было явным шагом вперед. Появились новые научные исследования, однако на западных социологов они не произвели впечатления. Выполненные часто даже более тщательно, чем исследования 60-х годов, новые работы оказались более ограниченными по охвату проблем, более осторожными и, как правило, менее содержательными. Ходили слухи, что действительно ценные исследования сохраняются в секрете, не публикуются, а внешне советская социология стала более консервативной идеологически. Ее дальнейшая судьба совершенно неясна. Это привело в уныние советских интеллектуалов, работавших в других областях. «Позор! — мрачно говорил один из физиков. — Они сейчас сужают и сужают свои исследования. Это очень плохо не только для них, но и для всех нас».

Судьба советской социологии во многом соответствует политической ситуации в брежневской России: экспериментирование на первых порах, кончающееся отступлением, и наступление реакции внутри страны в результате вторжения в Чехословакию в августе 1968 г. для подавления там либеральных реформ. Я знал, что либеральные русские считали 70-е, брежневские, годы периодом серого, косного консерватизма, менее «рисковым», менее стимулирующим, менее обнадеживающим, чем период правления Хрущева. Эра Брежнева принесла с собой частичную реабилитацию Сталина, подавление порожденной Хрущевым критики сталинского террора — сдвиг, имеющий большое символическое значение для каждого русского. Люди Запада могут понять, что это значит, только если представят себе, например, что в Америке стало невозможно писать или открыто высказываться по поводу войны во Вьетнаме и Уотергейтского скандала, обсуждать деятельность ЦРУ и ФБР. Как говорили мне русские, когда темная страница истории скрывается, это бросает тень и на настоящее.